— И режиссеру? — сказал парень.
— Эх, ты, — шептала она. — Я-то думала: мальчик — ветер, мальчик — порыв. А ты глуп и банален, как все мужики. Ты черт знает что обо мне сейчас думаешь. Да, я поспешила с тобой, мне надо было поводить тебя на корде, как скакуна. («Надо успокоить его»). Сейчас мы обсуждаем мою роль, я буду играть мадемуазель Нитуш, ему разрешают постановку.
Тане не первый раз предлагалось идти замуж, и всегда что-то удерживало ее, а что, она не могла понять.
— Ты пойми, я живу для публики.
— А после коньяка — для режиссера? Я останусь.
— Больше не приходи. Тебе ясно?
— Знаешь, — сказал ей парень. — Я просто уверен, ты должна сначала принадлежать мне и нашим детям. Ну, и обществу. Тебе бабуля расскажет в подробностях. Усекла? На этом и кончим.
— Искусство, — произнесла Таня (и как ненавидела себя потом за это), — требует жертв.
Тут парень и дал Тане пощечину, первую в жизни. Он пробежал коридором, а она, трогая пальцем щеку, пыталась осознать, понять.
Парень грохнул дверью и скатился вниз, треща каблуками. В дверях он поскользнулся и вылетел на улицу ногами вперед. Вскочил.
— Выкинули голубчика? — прошамкала толстая старуха и, обойдя его, вошла в подъезд.
Парень, чтобы успокоиться, сделал глубокий вдох и не почувствовал вкуса весеннего воздуха. Еще вдох, еще… Отпустило. Можно вести машину. И парень унесся, благо была отличная дорога, обтаявший, удобно шершавый асфальт.
Из дома он позвонил мастеру и соврал, что заболел. «Завтра, — решил он, — выпрошу у участкового врача больничный на три дня и все обдумаю». Он прошел к отцу и отыскал спрятанный в шкафу коньяк. Хлебнул. Затем свалился на кушетку у себя в комнате.
Пришел отец. Должно быть, после смены ходил к бабуленьке. Парень слышал, как тот возится на кухне, жарит картошку. Теперь он будет есть ее, густо поливая томатом. Затем напьется чаю с сахаром (пять кусочков на чашку) и молоком. Потом он соберется на работу, с собою захватит пару бутербродов из ломтей хлеба, отрезанных через всю булку. Смазанных маслом и поверх него смородиновым вареньем.
— Ты не проспишь? — спросил отец сквозь дверь.
— Не-а, — отозвался парень. — Ты сам не засни перед сменой.
— Да, я соня, и ты прав. Я пошел.
— Что рано?
— А схожу куда-нибудь. Вить, жратва тебе на столе. Сечешь?
— Да ладно, иди, — ответил сын.
Парень валялся до сумерек. Не ел и не спал. Потом выпил чашку очень густого и сладкого чая, съел кусок хлеба, обмакивая в томат. Все! Больше не хочется!
Он оделся и вышел. Вывел мотоцикл и, отвинтив болты, снял глушитель и унес его в гаражик. Повесив замок, он снова и с грохотом унесся к Тане. Поставил мотоцикл, перешел на другую сторону и наблюдал за светящимся ее окном.
Было одиннадцать вечера, и щеки парня разглаживал морозец. Шли поздние пешеходы, ревели дерущиеся коты. Издалека доносились голоса машин и громкоговорителя. Улица тихо втягивалась в землю и лишь в тех местах, где были фонари, приобретала четкость — высвеченной брусчаткой, углом дома, телом автомобиля. Вот Таня задернула занавеску, пеструю, и погасила верхний свет, и парень увидел сутулую мужскую тень. «Он весь какой-то скрюченный и хищный, — думал парень. — У него не нос, а клюв». Тень режиссера увеличивалась, уменьшалась, исчезала. Она взмахивала руками. «Треплется, наверное, — думал парень. — Уламывает. Как это и принято делать с одинокими девушками». Что кричала ему однажды ехидная старуха? «Женись! Девка — общее достояние». Вот такие дела. И вдруг свет у Тани погас. Парень даже вздрогнул. Он вдвинулся в тень, потому что решил, они сейчас выйдут, режиссеру давно пора домой, и Таня прогуливается перед сном. Выйдут… Они же не выходили. Заночевал у нее? Парень даже похолодел. Злой вид и Танины слова его не пугали, о пощечине он уже забыл.
Но это обрушилось на парня, словно кипяток. Жар пробежал от ног к голове, и парень шатнулся, испытав головокружение. И все потому, что на мгновение он вообразил Таню голенькой. Ведь она тонка и хрупка, но на самом деле гибкая и крепкая, как сыромятный ремень. Попробуй, завали такую. Как змея, она вывернется из-под тебя.
А сейчас она с крючконосым, одна в темноте. А всем известно, чем занимаются мужчина и женщина, когда темно. И парень жалел, что не затеял драку еще тогда. Дракой бы это дело вычерпалось. Что сделать сейчас? Пользуясь дубликатом ключа (он ощутил его в кармане), вломиться к Тане, высадить дверь плечом. Чего там, дверь он вышибет запросто. Но Таня… Ведь не жена она ему… Но, может, режиссер вышел как-нибудь незаметно, может быть, отперта забитая гвоздями вторая дверь, что ведет во двор? Войти к Тане. Но парень не шел. Он чувствовал, что так еще остается надежда, пусть и глупая, а войдешь — ее не будет.
Что сделать? Шарахнуть камнем? А вдруг угодишь в соседнее окно? Парень такое переживал первый раз. Он был красивый, рослый, ухватистый. И если заваривалась каша, то парень предоставлял расхлебывать ее другим, некрасивым и неухватистым. И вот, напоролся сам. У-у, стервецы… Принесся ветер и мазнул лицо, как ладонью. Что сделать? Тряхнуть дома?… Исчезнуть с этой улицы, где режиссеры спят с актрисами, улететь, как улетел ветер, тронувший лицо, нестись все дальше, дальше. И это просто, на той стороне улицы ждет его железный друг, он застыл в ожидании.
Парень бросился к мотоциклу — ух, и холоден, — схватил руль. Надвинув шлем на голову, он толкнулся ногой. И мотор, не усмиренный глушителем, зарокотал. Треск несся от дома к дому, он нарастал, становился громом. Дома уже тряслись. «И как я забыл, — изумился парень, выворачивая на мостовую, стараясь не задеть стоящий здесь «уазик». — Ведь я же и хотел нашуметь». Да, надо унестись отсюда, как ветер или молния, в громовых раскатах мотора. И парень выжал газ.
Эхо, отразившись от стен, катилось впереди него. Гром, скорость, ветер… Это парень любил еще маленьким пацаном, когда отец проворонил мать, и они остались одни, и старуха купила и подарила сыну «ИЖ», еще необработанный, жесткий в сочленениях, прыгливый, будто козел. Но все равно было замечательно: вперед, вперед… Он сидел, обхватив руками теплую, широкую спину отца и просил: «Папа, гони, папа, скорее…» «Да куда ты спешишь?» — возражал отец и вел мотоцикл неторопливо, вдумчиво, сколько его ни погоняй ударами лба в необъятную, мускулистую, потную спину. Потому что говорить на ходу опасно, можно прокусить язык…
Ладно, глушитель… Татьяна узнает, что он здесь. Парень с грохотом замкнул квартал раз, второй, третий…
Но пока он кружил, парню начинало казаться, что ничего и не было, приснились режиссер, Татьяна, работа, город. И это ощущение в нем появлялось не первый раз. Он, как и отец (бабуленька во как бранила того!), путал сон и явь, и то сон ему казался жизнью, то явь — тяжелым сном. Может, и любовь, и Татьяна ему приснились? Грохот, удары эха… Так пусть знает, что он здесь. А если не знает? Все равно. Хорошо быть занятым управлением этой мощной машины, проведением ее среди шершавин асфальта и наплывов льда, лопавшегося под колесом. Пусть знает!.. Пусть дрожат эти старые дома!..
Он проносился под окном раз за разом. Ветер резал глаза, они слезились, но парень стал спокойнее, пожалуй, счастливым. Ветер словно выдул все плохое и беспокойное. Собственно, можно и уезжать (парень становился все равнодушнее к Татьяне). Но работало упрямство, и парень возвращался снова и снова, слыша, как дрожат те двое. «Ух ты, лед… здесь кочка, надо брать правей». Вот они стоят у окна, отвернувшись друг от друга. Вот он проносится между ними. И тут парень на мгновение увидел комнату Татьяны. Будто раздалась стена, он пронесся в промежуток кушетки и стенного шкафа, где Татьяна хранила свою одежду, и ушел в другую стену, и дальше, на улицу. Заворачивая в десятый и двенадцатый раз за угол, он услышал булькающие свистки милиционера. Хуже того, услышал и рокот тяжелого милицейского мотоцикла с коляской. Ага, вот они. Все ясно, за ним гнались. Это превосходно, даже замечательно. «Ява» не подведет, спасибо за нее бабуленьке и отцу, не пожалели денег на отличную машину.
Хо-хо, пусть-ка его поймают! Он же выучил наизусть все закоулки и подворотни этой старой улицы, знал проходные дворы и укромные местечки, где обнимался с Таней, целовал ее, податливую, и она, вдруг повиснув на шее, прижималась и отдавала ему всю себя.
Хо-хо! Попробуй, схвати! Однако милиция повисла на хвосте. И тут парень нырнул во двор дома 11, где было нагромождение невысоких старых домов и во дворе каждого — сараи, до сих пор не снесенные флигели. Он выключил мотор и проволок мотоцикл в тень, за поставленные друг на друга мусорные ящики. Положив мотоцикл, он присел и замер.
Как он и рассчитывал, милиционеры сначала проскочили мимо двора, но сообразили и тут же вернулись обратно. Вот затих мотоцикл, послышались шаги, резкое хрупанье кованых сапог. Хруст ледышек приближался, еще ближе. Попался? Парень задержал дыхание. Встать и сдаться? Но парень таки заставил себя не шевелиться. Милиционеры остановились и закурили.
