Упитанный омоновец поинтересовался у меня:
— И сколько те заплатили за участие в митинге?
— А сколько, — говорю, — обычно платят?
— А чё, думаешь продешевил?
Омоновцы дружно заржали, а я почему-то подумал, что животный мир хоть и жесток, но прекрасен, ибо в нем нет места ненависти. Ведь нельзя же испытывать ненависть к горилле или таракану. Их можно бояться, но ненавидеть нельзя. Впрочем, по странному совпадению, ненависть оказалось совершенно невозможно испытать и к омоновцу.
Ехали мы долго. Коньяк успел кончиться дважды — сначала у нас, а потом и еще у кого-то там, во тьме. Минут на двадцать мы встали в пробку. Во мраке засветились экраны оснащенных GPS-антеннами коммуникаторов. Все наперебой стали подсказывать ментам пути объезда. Буквально:
— На следующем перекрестке лучше повернуть направо! Впереди ДТП.
— А там куда? — Реагировал водитель.
— Знаете, — откликнулся неведомый голос из темноты, — было бы проще и быстрее, если бы вы сказали, куда мы все едем…
Но нам ничего не сказали. Просто через сорок минут наше путешествие закончилось так же внезапно, как началось. Точнее, закончилась его первая и самая романтическая часть. Нас перегрузили из КамАЗа в ОВД «Алексеевское» и отвели в какую-то аудиторию на втором этаже. Я запомнил загадочную табличку на двери, там было написано: «Класс-Группа». Загадки в темноте, как говаривал Гендальф.
Глава четвертая.
Оформление
Лена была очаровательна. В каком-то смысле. Мы сидели за обычными школьными партами в «Класс-Группе» и чего-то ждали. Какие-то отмороженные участковые, скучившись за одним столом, что-то писали, как позже оказалось — липовые протоколы. Радист куда-то исчез, Илья пытался спать, Герман созерцал. Кто-то негромко беседовал. Директор по развитию Федор Николаев умудрился развалиться на стуле, словно в кресле. По слегка удивленному выражению лица было видно, что он, к его великому сожалению, трезвеет. И тут появилась Лена.
Я оглядывал помещение, силясь сопоставить услышанные мной в автозаке голоса с конкретными людьми, когда скрипнула входная дверь и в «Класс-Группу» вошла заспанная женщина в серой ментовской куртке без каких-либо знаков отличия. Женщина вошла тихо и даже как-то робко, но все в комнате заметно оживились. Участковые подобрались, «пасший» нас дежурный вытянулся, и даже директор по развитию Федор Николаев сел прямо. Женщина сделала неопределенный знак рукой, который все без исключения поняли как «сидите, сидите, не вставайте, не стоит беспокоиться». Сначала она подошла к участковым, просмотрела написанные ими протоколы, сказала, что так не годится, и стала диктовать новый текст. Закончив с ними, она начала подходить по очереди ко всем партам, за которыми коротали время задержанные, и задавать вопросы. Делала она это так. Встав перед партой, она присаживалась на корточки, клала лист бумаги на стол, робко заглядывала в глаза снизу вверх и устало произносила без вопросительных интонаций:
— Мальчики, давайте побыстрее, ладно. Имя, фамилия, адрес… ладно. Все же взрослые люди, да. А вот вопросы не нужны, не будьте детьми, хорошо. Так что имя, фамилия, адрес…
Когда она подошла к нам, все повторилось.
— Мальчики, давайте, хорошо. Имя, фамилия, адрес. Боже мой, как я устала.
— Простите, — сказал Илья, — а вы, собственно, кто?
Женщина как-то нежно, по-матерински, посмотрела на Илью, при этом по ее лицу, что называется, пробежала тень страдания. Она печально вздохнула и произнесла:
— Ребята, давайте без этого. Я так устала. Ну же: имя, фамилия, где живете…
— А почему, — говорю, — мы должны вам все это рассказывать? Вы, к примеру, не представились.
— Слушайте, ну ведь взрослые же люди, а? Давайте побыстрее, пожалуйста. У меня двое детей дома. Давайте, я записываю.
— А у меня, — подключился Федя из своего «кресла», — дома собака не гуляна. И что?
Женщина повернулась к Феде и изобразила на этот раз настоящую гримасу боли. При этом ее куртка слегка распахнулась и стали видны: форменная серая рубашка и галстук.
— Молодой человек, — обратилась она к Федору, — имейте совесть!
Пока Федя пытался осмыслить услышанное, она продолжила:
— Мальчики, прошу вас, давайте заканчивать. Имя, фамилия, где живете…
— Кто вы? — Илья поднялся из-за парты, подался вперед и по-военному отчеканил: — Ваше звание, должность, имя!
— Ну зачем вам это? Что вы с этим будете делать?
— Как вас зовут? — Спросил я мягко.
Женщина две секунды молча смотрела мне в глаза, а потом тихо и немного стыдливо произнесла:
— Лена.
Здесь будет уместно отвлечься и рассказать немного про Илью. Илья мой брат. Младше меня на пять с половиной лет. Отцы у нас разные, так что генетически мы братья лишь на пятьдесят процентов, что далеко не всегда заметно. Так вот, мы оба довольно агрессивны и прямолинейны. Существенная разница в том, что Илья не обладает тем сонмом комплексов неполноценности, которые по наследству достались мне. Иногда мне кажется, что я унаследовал от обоих своих родителей все худшие их черты. Илья избежал этой участи. Наш дядя, мамин брат (бывший следователь рижской милиции, ныне латышский адвокат), как-то сказал: «Артем — он сложный, а Илья — он п… правильный».
Был, к примеру, такой случай. Гостил я в деревне у потомка поволжских немцев Владимира Никеля. Никель работал строителем. Сооружал срубы, чинил сараи, правил заборы, и все это с немецкой четкостью. Его отец воевал в Красной армии, его дед не знал, что такое «ферштейн». По соседству с Никелем обитал егерь по кличке Нацист. Ничего такого, обычный егерь. Так вот, Девятое мая, я в свое удовольствие работаю у Вовы в гараже. По пыльной дороге волочится пьяный в слюни Нацист. Его обширное тело облачено в теплый камуфляжный комбинезон. Увидев Никеля, Нацист говорит следующее:
— Зна-ачит, так. Никель, я вернусь через двадцать минут, поляна должна быть накрыта. Ты меня понял? Ты мне должен, немчура поганая.
— Ладно тебе, — Вова примиряюще разводит руками, — чего ты опять? Чего я тебе должен?
— Мой, бл**ь, отец воевал. Ты понял? Ты мне должен.
— Ну так и мой воевал. Вместе с твоим.
— Короче, я приду, поляна должна быть накрыта. Иначе пиздов огребешь.
— Слушай, ну зачем все это? Ведь каждый год одно и то же!
Вижу, начинается драка. Причем Никель пятится, а Нацист наседает. Вижу, как Нацист наносит первый удар. Вова пятится. Нацист бьет снова. Вова не реагирует. Как действовать в подобной ситуации, я не знаю. Они соседи, я — гость. Они деревенские, я — городской. Они знают друг друга всю жизнь, я вижу их, можно сказать, в первый раз. Конфликт развивается. Я стою в двух метрах в полной растерянности. Вдруг резко распахивается калитка, из нее вылетает пуля, чем-то напоминающая моего младшего брата. Худой, как кевларовый спиннинг, Илья валит Нациста в придорожную канаву и наносит ему серию точных ударов в лицо. Из канавы доносится слабый жалобный голос:
— Илюха, ну хорош тебе. Ну хватит. Илюха, хорош.
— Будешь еще? — спрашивает Илья, держа кулак перед лицом егеря.
— Нет, нет, слезай. Все уже.
Илья поднимается, стряхивает с себя пыль, разворачивается и уходит за калитку. Я смотрю на все это так, как будто происходящее транслируется с экрана телевизора. Никель сочувственно улыбается, глядя, как Нацист выбирается из канавы. Егерь поправляет комбинезон, утверждается на пьяных ногах и уходит в направлении магазина. Метрах в пятидесяти у колодца он останавливается и кричит:
— Ты меня понял, Никель! Вернусь через двадцать минут! Чтоб поляна была накрыта!
Не так давно Вова Никель иммигрировал с семьей в Германию. Интересно, как теперь развлекается Нацист Девятого мая?
Короче, мы сказали Лене все, что требовалось. Атмосфера полицейского участка подействовала на нас должным образом. Мы устали, протрезвели и были почему-то уверены в скором освобождении. Полицейские были мрачны, суровы, но вежливы. С одним из них (здоровенным типом лет сорока) у меня произошел такой, например, диалог:
— Сдавай ремень, — сказал суровый мент, — сумку, мобильник и шнурки.
— А извините, — говорю, — не помню, чтобы разрешал вам обращаться ко мне на «ты».
— Вы совершенно правы, — парировал он, — приношу свои извинения. Вам придется сдать сумку, мобильник, ремень и шнурки. Таковы правила.
Нас продержали в «Класс-Группе» около двух часов. Оказалось, что автозак привез в отделение двадцать восемь человек. Самому старшему из нас, депутату городского поселения Антону Стешенко, было тридцать пять лет. Самому младшему «неизвестному солдату» — лет пятнадцать. Среди нас странным образом обнаружилась девушка Настя. Как выяснилось, она добровольно села в автозак, последовав туда за своим парнем Сашей. Саша, в свою очередь, оказался архитектором по фамилии Зальцман. Интересно, задумались ли менты, проглядывая документы, как в одной камере очутились сразу столько архитекторов, тридцать три процента из которых евреи?
