Только теперь он заметил, хотя с вечера в номере горела лампа, что сквозь задернутые шторы пробивается дневной свет.
Он раздвинул шторы.
Давно уже рассвело.
Он смотрел на нее и хотел, но не знал, как спросить, что ей скажут дома, если ее всю ночь не было.
— Ты не угадал, — ответила она, не ожидая вопроса. — Нет у меня ни некрасивого мужа, ни красивой дочери.
Он обошел ее, прошел мимо, пнул разверстый чемодан и остановился возле шкафа.
— Тем лучше, — буркнул, — хотя этого я не ждал. — И добавил: — А мне повезло. Мне чертовски повезло, и ты неправа.
Она ничего не ответила, осталась сидеть, как сидела, только повернула к нему лицо.
— Я не подумала, что ты уже уезжаешь, — сказала она, — И у меня нет для тебя никакого подарка.
Он открыл шкаф.
— Я накупил подарков, — весело воскликнул он. — Вот толстый темный свитер. Он мне, наверное, не подойдет, слишком уж темный. Может, поменять? Еще успеваю. Там были такие же толстые, только яркие, слишком уж светлые.
— Нет, — ответила она, — тебе не надо выделяться. Ты должен быть… незаметным. Я хочу, чтобы тебя никто не замечал. Я так хочу…
— А тебе что купить?
— Ничего… Не меняй свитер.
— Если ты хочешь… — еще посомневался он.
Она поднялась.
— Поехали на Витошу, — властно сказала она. — Еще успеем, автомобиль ведь рядом, за углом. Надевай свитер, и поехали. Посмотришь на город с горы. Попрощаешься…
Они, скользя, потому что все холодало, снова поднимались вверх и спускались вниз по ступенькам, подбирались к вершине горы, но теперь они уже возвращались.
В автомобиле было холодно и пришлось долго ждать, пока двигатель разогреется.
А когда разогрелся, они помаленьку стали спускаться вниз. Медленно, но все равно дорога под гору была короче, чем в гору.
Он оглядывался по сторонам, стараясь запомнить все, что видел, но теперь все снова было иным, потому что они ехали в другую сторону, и даже то, что, казалось, он запомнил, поднимаясь в гору, теперь выглядело по-другому и мгновенно стиралось из памяти и вытесняло из нее то, что как бы и помнилось.
Правда, каменная деревня осталась такой же, и, пожалуй, только она и запомнилась.
Они спускались вниз, к подножью, а потом ехали по улицам, машина все уменьшала скорость, как будто и она устала за ночь, но путь становился все короче и все приближался к концу.
— Я тебя провожать не буду, хоть и уезжаешь, — сказала она. — Ладно?
— Ладно.
— И прощаться не буду. Ладно?
— Ладно.
Потом она уехала одна, не оглядываясь.
Перед отправлением поезда он стоял у окна вагона и махал рукой провожающим, но сам он был далеко, очень далеко и… высоко. Он смотрел на них не из окна вагона, а с вершины Витоши и видел всех внизу, у подножья горы. И, содрогаясь, следил за тенями туч, падавшими на город, боясь, чтобы эти тени не затронули их, не затронули их и ее, стоявшую там, где-то в городе, у подножья горы.
Он ничего не мог сделать, он не мог остановить тучи. Он был в этот момент высоко, выше других, но тучи и небо, в котором они плыли, и солнце — были еще выше, чем он, и он стоял и не мог пальцем пошевелить, только стоял и содрогался, боясь, чтобы тучи не пали на них и на нее, и только молил тучи, чтобы они прошли стороной.
От других и от нее. Зимой семидесятого.
В этот момент поезд качнулся и тронулся с места.
