— Garcon! Пачку сигарет — pour le monsier!
То есть для Макса. В данный момент мсье — это Макс. Он опять смотрит на меня с кислой улыбкой. Где же ваш кураж, Макс? Сегодня я вознесу тебя на небеса, а завтра сброшу прямо в преисподнюю. Господи, еще один день потрачу на этого ублюдка, а потом — извините! Я от него избавлюсь. Сегодня уж тебя послушаю, дружок… Можешь хоть всю ночь петь. Буду напоследок паинькой, а потом, уж не обессудь, выкину за борт!
— Еще кружечку, Макс? Не стесняйтесь, еще одну, всего одну! И съешьте еще один сандвич!
— А вы уверены, Миллер, что можете себе все это позволить?
Он прекрасно знает, черт побери, что я могу себе это позволить, — стал бы я его иначе уговаривать. Это вообще его манера вести себя со мной. Он забывает, что я не похож на его друзей с бульваров, что я не принадлежу к его постоянной clientele. А может, он записал меня в эту категорию, откуда мне знать?
У него на глазах слезы. Это всякий раз вызывает у меня подозрение. Слезы! Крокодиловы слезки! Каждая — как жемчужинка! Вот бы проникнуть внутрь и посмотреть, как работает этот слезоточивый механизм!
День великолепный. Мимо проплывают сказочные красотки. Интересно, Макс обращает на них внимание?
— Послушайте, Макс, скажите откровенно, вы с кем-нибудь время от времени трахаетесь?
— Я что?! — переспрашивает он.
— Не прикидывайтесь глухим. Я говорю, вы хоть изредка кого-то трахаете? Вы что, не знаете, что значит «трахаться»?
Макс улыбается. Слабой, печальной улыбкой — как всегда. Он смотрит на меня словно бы со стороны — как будто удивляясь, что я задаю ему такие вопросы. Ему — в его незавидном положении. Неужели при его нищете, при его страданиях подобные мысли могут его, Макса, занимать? Представьте себе, могут, время от времени эти мысли его очень даже занимают. Это ведь свойственно человеку, говорит он. С другой стороны, что можно ожидать за десять франков? Он так ненавидит себя после этого. Он бы с большим удовольствием…
— Да, понимаю, Макс. Прекрасно понимаю, что вы имеете в виду…
Я веду Макса с собой в издательство. Он ждет меня во дворе. Я выхожу с целой кипой книг. Макс выхватывает у меня книги — ему хочется их нести, чем-то мне услужить.
— Мне кажется, Миллер, что когда-нибудь вы прославитесь, — говорит он. — Ведь вовсе не обязательно сочинять такую замечательную книгу — иногда все решает везение.
— Вот именно, Макс, чистое везение. Везение, и ничего больше.
Мы идем по Рю-де-Риволи. Где-то здесь, в пассаже, находится книжный магазин, где продается моя книга. Это крошечный, похожий на игрушечный дом магазинчик, витрина заставлена книгами в красочных переплетах. Я хочу, чтобы Макс увидел за стеклом мою книгу. Хочу посмотреть, как он отреагирует.
А вот и магазин! Мы наклоняемся к стеклянной витрине и читаем названия на корешках. Чего тут только нет! И «Кама Сутра», и «Под юбкой», и «Моя жизнь и любовь», и «Там внутри…». Но где же моя книга? Раньше она стояла на верхней полке, рядом с забавной книжонкой о телесных наказаниях.
Макс изучает иллюстрации на обложках. Есть на витрине моя книга или нет, ему, судя по всему, безразлично.
— Минутку, Макс. Я зайду внутрь.
Резким движением я открываю дверь. Меня встречает симпатичная молодая француженка. Я окидываю полки быстрым, безнадежным взглядом.
— У вас есть «Тропик Рака»?
Продавщица кивает и показывает мне мою книгу. Я немного успокаиваюсь. Спрашиваю, хорошо ли она продается. А сама она ее читала? К сожалению, по-английски она не читает. Уходить я не тороплюсь — в надежде услышать о своей книге еще что-нибудь. Интересуюсь, почему она завернута в целлофан. Француженка объясняет. Но мне и этого мало. Я говорю ей, что в таком магазине моя книга продаваться не должна. «Это не та книга, понимаете?»
Теперь француженка смотрит на меня как-то странно. По-моему, она начинает сомневаться, действительно ли я автор этой книги. Вообще с ней трудно установить контакт. Похоже, ей наплевать на мою книгу — да и на любую другую из здесь продающихся. Все французы одинаковы… Но мне пора. Я вдруг сообразил, что сегодня не брился, что брюки у меня не выглажены и что по цвету они никак не подходят к пиджаку. Тут дверь открывается и в магазин входит бледный молодой англичанин с лицом эстета. Вид у него совершенно потерянный. Пока он топчется на пороге, я незаметно выскальзываю за дверь.
— Послушайте, Макс, моя книга здесь есть. Она продается, как горячие пирожки. Да, нарасхват. Так мне сказали.
— Я же говорил, Миллер, успех вам обеспечен.
В этом Макс абсолютно убежден. Его вообще ничего не стоит убедить, и мне это не нравится. Я чувствую, что мне совершенно необходимо поговорить о моей книге хотя бы с Максом, и я предлагаю ему пойти в бар выпить кофе. Макс о чем-то задумался. Очень жаль: я хочу, чтобы сейчас он думал только о моей книге и ни о чем больше.
— Знаете, о чем я думаю, Миллер? — неожиданно говорит он. — Я думаю, что вам следует написать обо мне, о моей жизни. — И он опять заговорил о своих несчастьях. Я быстренько привожу его в чувство:
— Да, Макс, я мог бы написать о вас книгу, но мне не хочется. Мне хочется написать книгу о себе. Вы меня понимаете?
Макс понимает. Он знает: мне есть о чем написать. Он говорит, что я исследователь. Надо думать — исследователь жизни. Верно, я исследую, изучаю жизнь. Я брожу по городу, заглядываю во все углы, трачу попусту время, делаю вид, что у меня хорошее настроение, сам же постоянно изучаю жизнь, изучаю людей. Макс начинает соображать, что к чему. Быть писателем не так-то просто. Работать приходится двадцать четыре часа в сутки.
Макс задумывается. Мысленно сравнивает писательскую жизнь со своей — каждая плоха по-своему. Он опять думает о своих несчастьях, о том, как он не может заснуть, думает о механизме, что бесперебойно, днем и ночью, работает у него в котелке.
Неожиданно он говорит:
— А у писателя, должно быть, свои кошмары!
«Свои кошмары»! Я тут же записываю эти слова на конверте.
— Вы это записали? — удивляется Макс. — Почему? Неужели я так хорошо сказал?
— Просто превосходно, Макс. Для меня такая мысль на вес золота.
Макс смотрит на меня с глупой улыбкой. Он не понимает, шучу я или нет.
— Да, Макс, — повторяю я, — такой образ стоит целого состояния.
Его мозг начинает лихорадочно работать. Он-то всегда думал (пускается он в объяснения), что писатель должен первым делом накопить побольше фактов.
— Вовсе нет, Макс! Вовсе нет! Чем меньше фактов, тем лучше. А лучше всего, если фактов не будет вообще, вы меня поняли?
Если Макс меня и понял, то не до конца, однако он готов поверить мне на слово. В мозгу у него что-то свербит.
— Я и сам так думал, — медленно говорит он, словно бы самому себе. — Книга должна идти от сердца. Она должна трогать…
Просто поразительно, думаю я, как быстро работает у человека голова. Меньше чем за минуту Макс уяснил себе одну очень важную вещь. Ведь не далее как вчера мы с Борисом целый день убили на то, чтобы выяснить, что же такое «живое слово». Оно срывается с губ, как дыхание, живое слово — это когда открываешь рот и говоришь с Богом. Макс это тоже понимает — по-своему. Что факты ничего не значат. Что за фактами должен стоять человек, и человек должен быть с Богом, должен говорить, как Господь Всемогущий.
А может, имеет смысл показать Максу мою книгу, пусть почитает в моем присутствии? Интересно, как он ее воспримет? А Борис? Может, имеет смысл познакомить Макса с Борисом? Любопытно, какое впечатление произведет на него Макс. В мою жизнь это внесло бы некоторое разнообразие. И в жизнь Бориса тоже… Может, нам пообедать втроем?
Когда мы подходим к дому Бориса, я объясняю Максу, что Борис — мой друг, такой же писатель, как и я.
— Это не значит, что ради вас он разобьется в лепешку, но познакомиться с ним стоит.
Макс полон энтузиазма. В самом деле, почему бы и нет? Ведь Борис к тому же еврей, а это упрощает дело. Я хочу послушать, как они будут разговаривать на идише. Хочу посмотреть, как Макс будет рыдать у Бориса на груди. Как будет рыдать сам Борис. Возможно, Борис ненадолго поселит его у себя — в маленьком закутке, наверху. Интересно, как они будут жить вместе. Макс мог бы гладить Борису костюмы и рубашки, выполнять разные поручения, готовить. Чего не сделаешь ради заработка? Но излишнего оптимизма я стараюсь не проявлять.
— Этот Борис странный тип, — объясняю я Максу.
Однако Макса это ничуть не смущает. Да и какой смысл пускаться в длинные объяснения? Пусть сами разбираются…
На Борисе роскошный смокинг. У него бледное лицо, вид отсутствующий — впечатление такое, что он — в глубоком трансе. Но стоит мне произнести имя «Макс», как лицо Бориса светлеет. Про Макса он слышал.
Мне кажется, он благодарен мне за то, что я привел к нему Макса. Он весь излучает теплоту, сочувствие. Мы входим в комнату, и Борис бросается на диван; он накрывает свое нежное тело стеганым одеялом. Теперь в комнате, лицом к лицу — два еврея, и оба знают, что такое страдание. К чему ходить кругом да около? Начинайте со страдания… смелее! Два типа страдальцев — просто поразительно, какой контраст они представляют. Борис лежит на диване — это самый изысканный апостол страдания, какого мне только приходилось встречать. В этот момент он похож на Библию, на каждой странице которой запечатлены страдание, несчастье, скорбь, пытка, тоска, отчаянье, гибель рода человеческого. Макс примостился на краешке стула, опустив свою скорбную, плешивую, с вмятиной на темени голову, как будто само страдание рухнуло на него с силой кузнечного молота. Он силен, как бык, этот Макс. Но в нем нет силы Бориса. Макс знает только физическое страдание: голод, клопы, скамейки без спинок, безработица, унижение. В данный момент он вознамерился выпросить у Бориса несколько франков. Он ерзает на краешке стула и немного нервничает, ведь мы не дали ему возможности объясниться. Он хочет рассказать все, от начала до конца. Ему нужен только повод. А Борис между тем нежится на своем ложе печали. Он хочет, чтобы Макс собрался с мыслями. Он знает, что Макс пришел к нему пострадать.
