– Но чем ближе к мраку, тем обстоятельней вахта языков – и со вкусом разбираются, прав ли узник совести, в солидарность с другим ее колодником зафестиваливший голодовку, и выясняют: сухую – или совесть им подливает? Отирает уста уксусной губкой? И загораются провести опрос: как, по мнению слушающих, ловчее насесть на власть – насухо или с мокрым? Но опять звонит неучтенный, объявляет себя инвалидом по зрению и просит плачущим голосом: у меня совсем нет денег, не сможет ли кто-то мне помочь хотя бы вышедшим из моды пальто?.. Разлюбезный вы наш, непререкаемо лепят безглазому инвалиду, при чем здесь моды на пальто, у нас же другая тема передачи! Звоните в вашу тему.
Подняв руку с ферулой, и руку с бивнем мамонта, и руку с обломком реи, полукрылатая уже уверенно рубила наотмашь и накрест – гвалты и гомоны, идущие контрманевром через видимых и сквозь тушевку зноя, то ли наладившись потренироваться на человеках, чтоб позднее метко укокошивать мушек, то ли вспарывала воздух, чтоб впустить в прореху – вспоможения и субсидии, и признавалась:
– Если сроки мои на исходе, приходится говорить в режиме монолога… ни единого перла – втуне! – и уныло швыряла свой пест – в медную чашу скверны, избрав доверительницей – не дурнушку, но королевствующую урну в гофрированном воротнике “мельничный жернов” – кто-то вставил в жерло пластиковый пакет с остатками пира: с рослой бутылью в серебряной пекторали, в пене – и в городьбе тщательно зачищенных ребрышек из зазевавшейся особи, и в подмятом картонном сервизе.
– Уж от этих-то языков, миледи, можно избавиться незначительным мановением пальца! – заверил ее учтивейший в лицах, содвинутых набекрень или к максималистскому. – И от врывающегося к вам каждый час – президента, и от увивающегося за вами почасовика – премьера!
Конфуженная поддержанка Клок вдруг смутилась и выгорала бесчестьем челки-полынь, и надрывного рукава с редюита-платья и прочим несоблюденным параграфом, а доклад ее садился до фургона милосердия, развозящего безадресным и бесстольным привет – тенькающую кашу перловых гаек.
– Прикажете окружить себя – будильником, клацающим монотонными четками, или дребезгом стекол, доходящим до бормашины? Хрипами мебели, полковым ансамблем комаров и мышей и шепотом теней, бредущих с западной стены – на восточную? А внося из улиц истерзанные уши, сбитые с настройки на тонкое – впадением заводского грохота в железнодорожный, быть встреченной чуть не молчаньем гробового свода? – спросила она. – И помните, мановением пальца избавляются – от всего!
Признаться, Ваш Внедрившийся рискнул прогулять вопрос, почему конфузная вдруг выпустилась в народ – в аварийном наряде, в рукаве той летательной конструкции, которой не суждено порхать, справлена ли башня-балахон – как особая модель с клочковатой эмблемой гонений, караул-фасон для переживающих бреши в земных правдах столь деликатно, что ропот сих смутьянов – каботаж вдоль собственной губы. Но усилятся ли, чтоб напылить в баррикады – родные комоды и були, бюро, геридоны, снести в оплот шахматные столы и шандалы – и отбить искажение непорочных пропорций мира? Наконец, пустить огненное колесо – по чертовым кварталам? Хотя, возможно, вкопают собственный позвоночный столб – в указатели, отсылающие зло – подальше… к другим. В общем, не бунт и мятеж, но – волейбол сидя, перегруппировки в построении, а беспорядки – не на площади, но у себя в дому – или в чем они там живут… Ваш Корреспондент не счел достойным занятием – размышлять, оконфузили Клок сегодня утром – и не пожелала перенарядиться в гражданское? Или лет сто тому, но неплотная мысль, пропускающая – пучину дребедени, не способна удержать – все купоны, сведенные в проект “платье”: экспрессивный окрас – дротики его мазков, и бессчетные проймы, карнизы кокеток и подвалы карманов, фонарики, голубой щебень, петушки-флюгеры и эгретки, и помнить, что один пай – с подвохом? Если Клок приписалась к перечню образованных деликатных, то вряд ли перевлачилась – в важные.
Некто скользящий юзом от сошедшихся на эспланаде и на бульварах, и в лугах наслаждений – к столпившимся на лестницах и в окопах, на плоскогорьях и на водах, слоняющийся от композиции к композиции, возможно, в пытливости о траекториях их – и о всех делах, что сооружают под небом, путешествующий – от скорых ног до стреноженных подагрой, от огненной бороды до смолотой в снежный куст, и впадая от стожка до овражка, от шрапнели до шухера – в перекаты речи, опыляя плеяды – неспрошенными взносами из необновляющихся рецептов и связуя не времена, но – энтузиазм, упоение, аврал и, бесспорно, тускнея при взгляде на Клок, грозно рокотал:
– Языки ею подметают, тишина бедной тоже не тетка. Да на вас не угодишь, милочка! – и рассыпал смех свой на мелких жалящих шершней. – А вы привыкайте к этой гиене тишине! Все равно моросите к ней в лапы. Подольщайтесь! Помолчите щека к щеке с ней – хоть изредка! Хоть минуту! И с оставшимися у вас словами водитесь сквалыжно, сохраните себе – на черный день. Или на красный.
– Я стараюсь не оставить на день глупости, – сухо отвечала Клок.
Сей попутчик тех и этих представился Вашему Корреспонденту – обросшим не мускулом силы, но умилением и промозглым раздражением пройденных дорог, то отвесным, то колесоватым голокаменным, то щербленным – вперившимися в него пещерами, верно, общий километраж, умятый в мешки и бочки, дарил ему свой битый очерк, откуда старый разносчик-переносчик выбрасывал – неукротимые взоры, надувал в кустарнике бороды – грозный рык и пугал группой зубов, малочисленной, но озаренного металла.
– Заведите себе канарейку, чтоб глушила ритурнели хромых стульев и брюзжание холодильника! А лучше – пятиконечных внучек: кисоньку и болонку… хвост как пятая дверца в авто… и армии щелкунов на обеих! Да никого не кормите! Сразу – и экономия, и сильный звук, правда, однообразный… – предлагал попутчик и разносчик. – Или подавай нам филармонический оркестр? Так первая скрипка от вас уже удрала. А теперь к вам стучится тяжелый металл! Коли предпочитаете чистой, божественной тишине – тарарам сует.
– Что за дурь – помогать слепому? – недоумевала несравненная Прима. – Мой знакомый доходный мужчина тоже вздумал представить свое мастерство – накрошил гуманитарку умственно отсталому интернату. Если люди не знают, что можно лепить жизнедеятельность – не из отходов, зачем оспаривать и сажать на их радости – жирных пиявок? Да отсталые даже не сообразят, что вы им помогаете, а не мешаете, никаких дополнительных голосов в ваш барыш!.. – и спохватывалась: – Или сегодня мы как раз влипли в необъяснимую привязанность – к немым? К золоту тех, кто не болтает? – и, плеснув рукой, говорила: – Ваш трезвонящий в радио слепой тоже не видит ничего лишнего. Свободен от наших соблазнов!
– Мы без оглядки сдали сердце – молчальникам! Подкаблучникам осиновых восклицательных знаков, – выспренне декламировал непрошедший, гнутый по урону Максимилиан. – Мы порицаем языки, что перевесились за численность ртов и своим самовыражением пьют из нас – наше самовыражение. И с позиций, занятых сейчас и здесь, горячо негодуем и взываем: отворите ваши чувства и средства – безмолвствующим, почти как самим себе! Поощрите неоплатным сопереживанием – или ста рублями! Хотя не исключено, что завтра нас стережет перетряска приоритетов. Да и спасение слабых откровенно унижает естественный отбор.
Жантильная старушенция, наверняка в шелковом платке, свившем на ее маковке – не то чалму, не то шуршащий фитиль, а ниже – усеченная до снопа жил или до бунта струн, чтобы любая жила струною ангелу служила – или иным лирникам и кифаредам, рассеянным по одам и песнопениям – и по нотам протеста и искрам нерасположенности, итого: сдувшаяся до грифа и его птичьей глупости, подхватывала полууслышанное и развивала в причитание:
– Вы подумайте, эта чертова суперлавка, как ее… Орлиный двор, Стервятниковы ряды, Слет ястребов?.. Подмяли под себя дом моего учителя! Склевали и дом, и яблони и груши, прильнувшие к учительскому водопою, а пили и славили поящего – едва вчера! Нет, затоптали пепелище – примерочными, прикидочными, весами и кассами, накрутками, курсами долларов! Навалили столько продажных вещей – не осмотришь за сутки. А закрывают – уже в одиннадцать, да еще норовят сесть на клюшку – без четверти. Тоже мне, Эрмитаж! Тоже мне, Лувр!
– Товар – самоорганизующаяся субстанция, – авторитетно отметила конфузная Клок. – Чем дольше вдоль него вояжировать, тем исправней он – океан!
– Лучше догадайтесь, почему здешние яблони и груши не несут нам навстречу – своих птенцов калибром не с маленькую красную книжечку, а с улей меда? Лакомством – с толстопузую первую скрипку? Но скупо и тупо выпрастывают что-то сморщенное и кислое, и вечно обламывающее зубы? – дивилась несравненная Прима. – И на каждом написано: “Самой безобразной”.
