Вокруг стояла убийственная тишина. Казалось невероятным, чтобы в здании находилась еще хоть одна живая душа. Такая же тишина стиснула в темных своих объятиях весь город. Но вдруг раздалось грозное урчание грузовой машины, старое здание заходило ходуном, и машина промчалась дальше.
Может, это направляют куда-то карательный отряд? Ему казалось странным, что он не заметил в городе ни одного жандарма. Он знал, что они обосновались неподалеку — в большом селе, километрах в двадцати от города.
…Как-то раз он пришел в маленькую горную деревушку. Пришел за солью — соль была очень нужна в отряде, и ее всегда не хватало. Встретился со связными, узнал, что мешок спрятан за деревней, в условленном месте, откуда он и должен будет захватить его на обратном пути. Ему рассказали, что в общине сидит пойманный партизан, какой-то молодой учитель. День Антон провел в чьей-то сторожке на огородах, а когда стемнело, вскинул на спину мешок с солью и двинулся в горы. Неслышно шел он через поле, прямиком к ближайшему лесу. Взойдя на невысокий холм, где когда-то стояла деревенская церковь, он услыхал голоса и остановился. Ухо различило удары заступа и негромкое позвякиванье лопаты. Охваченный любопытством, он подождал еще несколько минут. И вдруг тихую тьму ночи разорвал отчаянный крик, сопровождаемый глухими ударами и грубой бранью…
Позже он узнал, что был свидетелем смерти учителя. В тот вечер в село явились каратели…
Нет, так он никогда не уснет!
Он заставил себя думать о годах детства, вспомнил мать, которую давно уже похоронил — высокую, худую женщину с мужскими чертами лица и высоким лбом. Ее образ подействовал на него успокаивающе, и он почувствовал, что нервы уже не так натянуты, как раньше. Мысленно увидел маленький домик в Лозенце[3] — с деревенским двориком, где когда-то цвели неприхотливые цветы, а над росшей позади дома тыквой возвышалось несколько кукурузных стеблей. Так мысль обратилась к прошлому __ сначала к отчему дому, потом к тайным сходкам на Витоше либо у кого-нибудь из товарищей, — к тому миру, где он вырос и сформировался как личность, к миру партии и борьбы. Соприкасаясь с этим миром, он проникался уверенностью в победе, готовностью принести себя в жертву общему делу. В этом мире было меньше оставшихся в живых, чем павших в борьбе, к чьим теням завтра, быть может, присоединится и его тень…
Прежде чем заснуть, он с сожалением подумал о своих часах, тикавших сейчас в столе у начальника участка. Обидно, что придется расстаться с ними и с документами. Да, документы — это в самом деле огромная потеря. Их удалось раздобыть только благодаря одному товарищу — писарю общинной управы.
Он уснул, когда старые турецкие часы на башне пробили один раз.
В камере, если это название подходит к узкой и темной клетушке, наскоро приспособленной для содержания арестантов, было всего одно оконце, выходившее на задний — двор. Годами немытое, оно было до того грязным, что казалось, будто в нем вместо стекол — листы целлулоида. Вделанная в стену решетка еле проглядывала сквозь них. Дневной свет с трудом проникал внутрь, и, если бы не электрическая лампочка, даже собственную одежду и то нелегко было бы отыскать.
Проснувшись, он не мог сообразить, сколько сейчас времени, и стал прислушиваться, чтобы по доносящимся звукам хоть приблизительно определить, который час. В коридоре стучали сапоги полицейских, слышны были голоса, топот ног на лестнице, гулкие всхлесты кожаных ремней — во дворе умывались и, дурачась, гонялись друг за дружкой полицейские. Значит, было еще совсем рано.
Он дождался, пока шум поутих и на городских часах пробило семь. И тогда принялся колотить в дверь. Через несколько минут чей-то грубый голос осведомился, что ему надо. Его вывели во двор умываться. Полицейские разглядывали его с хмурым любопытством. Тем не менее с ним обошлись довольно любезно: полицейский, который его сопровождал, белобрысый крестьянский паренек, стал ему поливать. Это его приободрило. Он попросил, чтоб ему купили сигарет, и остался в коридоре ждать. Глядел на полицейских и думал: «Который из них будет сегодня стрелять в меня?» Вчерашнего, высокого, черноволосого, нигде не было видно, а очень хотелось получше его разглядеть. Все, кто сейчас одевался здесь, в караулке, были, судя по всему, из крестьян. Медлительные, неповоротливые, они относились к службе спустя рукава; собственное хозяйство, семья заботили их куда больше, чем безопасность государства.
Он держался с ними хмуро — отворачивался, морщился, продолжая изображать обиженного интеллигента, несправедливо пострадавшего от произвола их начальства. И на расспросы, за что его взяли, раздраженно отвечал: «Спросите вашего начальника. Ему лучше знать».
Время приближалось к семи тридцати, когда в присутственных местах начинаются служебные часы, и его снова заперли в камеру.
— Я хочу позавтракать, — заявил он. — Купите мне чего-нибудь.
Полицейский согласился, взял у него денег и вскоре принес несколько баничек.[4] С жадностью проглотив их, он присел на нары и закурил. Он не был заядлым курильщиком, курил редко, но все же привык к никотину. В тяжелые минуты табак успокаивал нервы.
Очень хотелось узнать, есть ли тут, помимо него самого и паренька-подмастерья, еще и другие арестованные. Спросить об этом он не решился, однако был почти уверен, что больше арестантов здесь нет. Иначе он бы их увидел, и не сидел бы в камере один. Это было ему на руку — выходило, что больше за водой послать некого. И все-таки вопрос оставался открытым — кто знает, пошлют ли его, и в какое время дня это произойдет.
Бежать надо сегодня. Откладывать нельзя. К вечеру двое товарищей по отряду будут ждать его в семи километрах отсюда, у одной из временных партизанских стоянок. Он должен встретиться с ними, сообщить о том, что произошло, а потом вместе с ними вернуться на мельницу и забрать винтовки. Некоторые партизаны в отряде были безоружны. И каждый день прибывали все новые бойцы.
Хорошо бы повидаться сейчас с агентом. Надо снова выразить возмущение незаконным арестом и заодно кое — что выведать — например, пошлют ли его снова за водой и что думает с ним делать начальник участка. Он вслушивался, надеясь уловить голос агента, но в общем шуме хлопающих дверей, громкого разговора и топота ног по лестнице трудно было различить малознакомый голос. Из комнаты, где сидел паренек-сапожник, не доносилось ни звука. Неужели ночью, пока он спал, того куда-нибудь отправили?
Он подошел к стене, постучал. Паренек ответил. Это его успокоило. Должно быть, лежит и раздумывает над своим положением, дожидаясь, когда о нем вспомнят и выпустят во двор.
«И угораздило же его держать дома нелегальную литературу!» — подумал он с досадой.
Задвижка щелкнула, на пороге появился агент. Его густые, русые, какого-то грязноватого оттенка волосы были смочены и тщательно зачесаны вверх, подбородок лоснился, — наверное, жрал пончики на базаре. Рябое лицо было сурово, блекло-серые глаза глядели надменно и строго.
— К начальнику! — произнес он и кивком показал: выходи.
Антон вышел в коридор, оттуда попал в небольшую приемную с обшарпанным, грязным полом, где толпилось множество крестьян, приехавших хлопотать о пропусках на выезд. Агент постучал в одну из дверей и втолкнул арестованного в кабинет начальника участка.
Вытертый, пыльный синий ковер покрывал середину комнаты и вел к старомодному письменному столу. Оттуда, из-под портретов царя и Гитлера, устремился ему навстречу холодный колючий взгляд, он увидел огромный нос, смешно утолщавшийся книзу, и под носом маленькие усики. Начальник держал в руках металлическую линейку, которую он согнул дугой. Глаза его смерили Антона с ног до головы, задержались на загорелом худом лице, на слегка порыжевших кончиках волос и, внимательно оглядев платье, снова нагло уставились в лицо.
Прежде чем полицейский успел раскрыть рот, Антон раздраженно спросил:
— Вы долго еще намерены держать меня под замком, точно карманного воришку?
Начальник наклонился вперед, пораженный его тоном. Ни «здравствуйте», ни «господин начальник»!
— Первым спрашивать буду я, а уж лотом ты! — рявкнул он, стукнув линейкой по столу.
— Я буду жаловаться куда следует! — решительно заявил Антон.
Начальник смерил его долгим взглядом и презрительно сощурился.
— Ответишь мне на несколько вопросов, тогда поглядим, кто и на кого будет жаловаться!
Антон негодующе взглянул на него. Чтобы лучше прощупать почву, он решил любыми средствами вывести противника из себя. Какую играть роль — ему было ясно. Он много раз обдумывал это, почти перед каждым выходом на задание. Главное сейчас — получше исполнить ее.
И с достоинством произнес:
— Я сын полковника запаса и угрожать вам не собираюсь. Но тем больше у меня оснований протестовать.
