– Теперь я пожму вам пять! – Иосиф Двойрин вскочил на ноги. – Да, но… совсем без хлеба?
– А гороховые булочки? – восторженно воскликнул Евстафий. – Их легко испечь в простом первобытном очаге. Вы когда-нибудь пробовали горячие гороховые булочки с брусникой? Кончится война – попробуете!
Ему пришла мысль, делился Евстафий, что если человек проживёт в лесу так, как было описано, – он совершенно преобразится. Хранить то, что чисто и красиво! Он не сможет без этого. И станет Хранителем Радуги. И тогда его можно выбирать на любой пост. Он не вырубит лес, не примет взятку, не притеснит никого. Он будет мечтать не о новых должностях, не о богатстве, а о том, чтобы после срока службы жить там, где ему открылась Радуга…
– Парадокс Зенона! – обозначил Пузищев.
– Парадоксы Зенона – из другой оперы, но пусть! – махнул рукой Евстафий. – Россия будет самой красивой, самой доброй…
– Утопия! – перебил Истогин. – Утопия и не более того – если не сделать, как я говорю. Пусть будут Хранители Радуги, но над ними должны быть женщины… красивые, милые, – произнёс он с тихим воодушевлением, – очень обаятельные…
Пузищев тут же уведомил Иосифа, что Истогин безнадёжно влюблён в жену инспектора народных училищ Бузулука.
– Замечательно красива, это правильно! – сказал Пузищев и самодовольно добавил: – Она – моя двоюродная сестра.
Рассказал: когда в народном доме устраивались любительские спектакли, его кузине давали первые роли, и она всегда играла с успехом.
– Нашёл выражение! – возмутился Димитрий.
– А что?
– Совершенно топорно сказал! Чтобы передать представление о такой женщине…
Козлов прервал, стойко держась своей темы:
– Мне хотелось бы, чтобы на главный пост был избран человек, который, помимо всего… играл бы на скрипке…
– Вы играете на скрипке? – восхитился Иосиф.
– Ну что вы! Никаких способностей.
– Он вечно не за себя старается, – пояснил Пузищев. – Но мне, другу, в мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя! Я бы стрелял матёрых волков… да хоть водяных крыс…
– Миша, нет! – отрезал Козлов. – Охотников я судил бы военно-полевым судом.
– А если нас… – начал Пузищев и осёкся, – если их много?
– Я воевал бы с ними, как с красными! – Козлов, волнуясь, взглянул на Иосифа: – Вы были бы со мной?
– Да! Я вам объясню мою идею…
Но тут передали приказ выступать.
Подполковник Корчаков, возглавлявший партизан, пошёл с частью людей захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные – гимназисты оказались среди них – были двинуты в центр города.
В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару. Голые деревья уже ясно виделись до каждой ветви. На них недвижно сидели галки, грачи, и их перья ерошил жёсткий предрассветный ветерок. Рядом с командиром шёл кадет лет пятнадцати, хорошо, по его словам, знавший город. Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием.
Эта улица выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах, стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый под жильё работниками губисполкома и военно-революционного штаба. В охрану сюда принимали не слесарей, не молотобойцев: отбирали, на соблазнительный паёк, вчерашних фронтовиков.
Командир послал одно отделение в обход – атаковать здание с запада – тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго-востока.
Голова отряда была шагах в ста от угла переулка, когда в городе шумнула-захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего юнкерского училища.
Пузищев тронул Иосифа за рукав:
– Видишь как… не успели мы!
Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова.
У его подъезда ещё не был погашен фонарь на столбе; жёлто светились несколько окон. Подходя, белые, с нервно-сжимающей собранностью, ждали окрика часового – но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно-тряский язычок огня. Зачастили хлопки: взъю-у-у, взъю-у-у, взъю-у-уу – быстро-быстро зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял глаза, словно можно было увидеть полёт миниатюрных цилиндриков. Его с силой пригнули к земле, потащили назад, за угол.
– Отливается нам задержка! – озлобленно бормотнул кто-то.
В теснящейся кучке солдат раздалось:
– Уже потери есть…
Офицер то и дело эффектно подносил руку к глазам, смотрел на часы. Несомненно, растерянный – он держался прямо, стараясь выглядеть суровым и воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята.
– Ещё одно отделение – в обход! Атака на дом – с западной стороны!
Старшим офицер назначил Истогина.
Ломкая льдистая грязь дробно хрупала под подошвами, вот и улица, выводящая на дом Зарывнова с запада. Возле угла столпилось отделение, что пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ – охрана, без суматохи, стала так бодро крыть беглым огнём, что только и оставалось откатиться.
Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый:
– У меня пр-р-рика-а-аз – взя-а-ть дом!!!
Он глянул за угол и обернулся к своим:
– Да они сами лезут…
Красные, человек сорок, подбирались вдоль стен зданий, зверовато клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны – горстка, и решило, выслав стрелков вперёд, прорваться.
– По моему взмаху – в атаку! Кричать «ура» громче громкого! – Истогин, в неистовстве бесстрашия, встал на носки, как можно выше вскидывая сжатый кулак.
Ур-р-ра-ааа!!!
Молодые, многие – совсем подростки – стремглав кинулись в улицу: бешеные от собственной дерзости. Ур-ра-аа! ура-а… Густо сеялся топот, ружейные стволы торчливо покачивались впереди бегущих. Иосиф нёсся, беспамятно отдавшись крику, стремясь сжимать винтовку что есть сил, словно её сейчас станут вырывать у него. Вот он вдавил приклад в плечо, нажал на спусковую скобку. Кто-то встречный, шагах в четырёх – молниеносно, одновременно со вспышкой из дула – отлетел со странной лёгкостью и шлёпнулся навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой.
Слева от Иосифа пробила «пачка» выстрелов. Ур-ра-а! ур-ра-а! ура-аа!..
Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь достать штыком ускользающие спины.
Стремительно накатилась желтовато-серая стена здания. На крыльце сбился гурт: жались, поднимали руки, пригибались. «Сдаё-о-мся!!» – всё крепкие, в зрелой поре мужики, усатые; некоторые в куртках чёрной кожи – деревянные колодки маузеров на боку.
Кто-то обхватил Иосифа, целует в щёку… Козлов. Орёт в самое лицо:
– Победа!
Пузищев, подпрыгивая на месте, размахивает рукой с двумя растопыренными пальцами:
– Вы – по одному! по одному! А я – двоих!
Оторвал Козлова от Двойрина: – Не вида-а-ли?! – и подбросил вверх шапку.
На востоке небосклон стал бледно-лимонным, пониже проступали всё ярче ало-розовые тона, и вот из-за крыши казармы вырезался пламенный край солнца. Рассвет так и дышал весенней благодатью, хотя в воздухе неистребимо стоял, сейчас по-особенному резкий и прогорклый, душок сгоревшего пороха. Казармы и училище единым махом заняты отрядом Лукина. Красногвардейцев захватили спящими, было немало в стельку пьяных, удрать не удалось почти никому. Восемьсот пленных!
Штабс-капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей – уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину.
Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина.
Боевики Двойрина, имея два ручных пулемёта, перекрыли на её пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков.
Когда, казалось, глядела в упор безнадёжность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, с ременных шлей, клубясь, стекала пена.
Оставив лошадей коноводам, станичники – обстрелянные, выматеревшие на мировой войне – атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали её на окраину, за железнодорожное полотно.
…Осадившие ревком белые рванулись к зданию – во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулемётов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск.
