Леший похвалил меня снисходительно — и мне больше не хотелось запускать в него томом энциклопедии. Немного же мне надо!.. Все-таки я молчал, не торопился показать, что больше не сержусь на грубость. А он ничуть не смущался — да и невозможно было представить, что он способен смущаться.
— Ну чаво? Надоть, значицца, жить вместях. Вместях — не в гостях. Нищак, приладимся. Притерпимся.
Жить с ним вместе — когда он такой чужой и непонятный, словно существо совсем другой породы. Посмотреть и послушать — даже любопытно, но жить вместе? «Вместях»…
Я помялся, не зная о чем говорить, наконец нашелся:
— Пойду делать уроки. Много задали.
Матушке я никогда не сообщал такие подробности,
— Малый проки, да много пороки, — изрек леший.
А что — довольно верно.
Из своей комнаты я слышал, как леший, тяжело ступая, прошелся несколько раз по коридору — то в кухню, то в уборную, что-то говорил матушке своим навечно простуженным голосом, потом зашумела вода в ванной. Только тогда матушка наконец зашла ко мне — все с тем же непривычным извиняющимся выражением лица.
— Ты не обижайся на Степана Петровича, хорошо? Он привык все высказывать прямо в глаза: что думает, то и говорит сразу же, не раздумывая. А ты думаешь, лучше, как принято у нас, воспитанных людей? Так называемых воспитанных. Когда в глаза улыбаются, а за спиной наговаривают такое, что не укладывается ни в какие рамки порядочности! Мы все просто отвыкли от прямоты, отвыкли от всего настоящего, понимаешь? Фальшивая вежливость стала называться интеллигентностью. — Постепенно голос ее приобретал привычные экскурсоводческие интонации. — Да-да, привыкли, что человек в лицо улыбается елейно, а за спиной продаст. Или неспособен ни на какой поступок, как твой папочка. А Степан Петрович настоящий сибиряк, он привык иначе, привык жить и говорить естественно. И от подобной естественности, неиспорченности сохраняется особая сила, издавна присущая народу, ты в этом еще убедишься. В их глубинных местах тайны природы передаются по наследству от отца к сыну. Только в Сибири еще и сохраняется подобная живая традиция, восходящая к нашим далеким предкам. К тому же он замечательный мастер, народный талант… Помылся, кажется, да? Душ не течет?
Ну вот, матушка провела для меня экскурсию по своему неожиданному избраннику — и побежала скорей что-то для него готовить: сейчас выйдет, потребует! У них в Сибири небось привыкли к расторопным женам.
И после ванны вид у него оставался лешачий: спутанные волосы не расчесались, рябая кожа не стала белее. Смешно смотрелся на нем оставшийся еще от отца махровый халат.
Мы сидели на кухне, и он скрипел наставительно:
— От етой ванны-иванны выходит один распут. В баньку надоть по морозцу.
Может, у них в Сибири уже и мороз в октябре, а у нас еще не все листья облетели.
— А чего ж вы не сходили в баню? У нас тут недалеко, на Фонарном.
— Ваша баня городская — тот же распут. Ты сперва-то воды натаскай, стопи, а после париться штоб вместях: мужики да бабы. Ты б со своей девкой, а? Товар штоб настоящий, без обману.
И он сипло захохотал.
Я вообразил, как бы мы парились с Кутей. Только если и этот леший тут же, глядел бы на нее из своих глазниц-пещер, тогда не надо!
— Баня, она от самого нашего славянства для етого дела. Разложишь бабу на полок, березой станешь охаживать, штоб чувствовала, а после перевернешь…
Матушка покраснела — никогда еще не видел, чтобы с нею такое.
— Ну зачем ты говоришь, Миша же еще мальчик!
— А что? Мужик, все понимат, верно, Миш?
Мне было лестно такое признание моей возмужалости.
— В ей сила, в бане-то. Потому народ был здоров. Ах ты!.. Как врага народа!
Он вдруг сделал молниеносный выпад и кого-то вдавил огромной ступней в пол. Таракана.
Тараканы у нас невыводимы. По всему дому. Или даже всей улице. И так обнаглели, что выползают днем. Убегают они всегда зигзагами, потому придавить их бывает очень трудно. Матушка к тому же просто брезгует их давить. Я не брезгую, но и удовольствия не получаю — в тех случаях, когда все же удается настигнуть. А леший продемонстрировал реакцию настоящего охотника. Соболятника. Только вот со странным удовольствием вдавил в пол.
— Никакой гигиены не удается поддерживать из-за них. — тут же наябедничала матушка.
И обрадовалась переменить разговор.
— Нищак! Мы етих врагов народа — под ноготь!
— Они устроили себе квартиру с удобствами за холодильником: там им тепло. Посмотришь потом, Степа, хорошо, что тут можно сделать радикального? — натравливала лешего матушка.
— Ить, распут городской! Всяка вешш — навыворот. Холодильник — и тепло от ево. У нас ледник — значицца в ем лед и лед, никака тепла. Внутрях-то своих хотя холодит? Молочка бы из ево с подморозом. После как попарисся — хорошо! Налейка, Ойля, балакиря.
Моя матушка — Ольга Васильевна, а леший так произнес: Ой-ля, немного похоже на французское «о-ля-ля»! Хотя уж французского, легкого в нем ничего.
Матушка не поняла и переспросила с поспешной готовностью:
— Что налить? Какой балагур?
— Балакирь, так у нас говорицца. Как по-городски, а, Миш? Ну кружка, кастрюля.
— Кастрюля?! А по-настоящему, по-народному — балакирь? Какая прелесть! Вот откуда Балакирев, а я и не знала. Он, значит, Кастрюлин или Кружкин?
— Ктось?
— Балакирев, композитор известный.
— Мы такова не знаем. Шута знам Балакирева, што у Петра-царя. На голову, бывает, наденет балакирь, а царь подойдет и вдарит, как в колокол. Потому и Балакирев.
Уж этого не знает даже Антон Захаревич! На другой же день я просветил наш класс. Захаревич тогда промолчал, зато на следующий день объявил торжественно:
— А знаете, что такое «бардак»? Глиняной горшок, вот! — и захохотал.
Взял реванш.
Ну а Кутя не стала дожидаться следующего дня, заспорила сразу:
— Почему «балакирь» такое уж народное слово, а «кастрюля» — нет? В словаре, если покопаться, знаешь, сколько таких слов? Которые никому давно не нужны. И значит, правильно, что не нужны.
Я тоже не мог объяснить, почему «балакирь» лучше, чем «кастрюля», не хотел соглашаться с Кутей: потому что вечно она спорит со мной. С Захаревичем так не спорит — как же, он такой гений!
— А все-таки ты не знала этого слова, и никто не знал, даже Захар, а мамин сибиряк знал, ни в какой словарь не заглядывая. Значит, для него оно нужное.
У меня вырвалось невольно: «мамин сибиряк». И это-то Куте страшно понравилось — я и не ожидал.
— Ой, Мишка, ты придумаешь! «Мамин сибиряк»!
Мы часто спорим с Кутей, но если в чем-то соглашаемся, то уж напрочно, и с тех пор я не мог называть этого лешего Степана Петровича иначе как маминым сибиряком.
— На что похожи старинные слова? Три-четыре! — выкрикнул свое Захаревич.
Я не знал. Я был счастлив, что Кутя одобрила прозвище, которое я нечаянно придумал, и не хотел играть в игры Захаревича.
— На обглоданные кости, — сказал Витька Полухин.
— Подходит, — снисходительно одобрил Захаревич. — На обглоданные кости или на египетские мумии.
— А все-таки шарлатан твой сибиряк! — Кутя только плечом дернула, как вдруг сделалась похожей на ярмарочного зазывалу с лотком, на котором средство от всех болезней.
— Не мой сибиряк, а мамин!
Я радостно согласился с Кутей, а все-таки она оказалась не очень права. Свои особенные познания в тайнах природы, о которых меня в первый же день уведомила матушка, он проявлять не торопился, зато в нем оказалось множество полезных умений.
Давно уже матушка вздыхала, что у нас в квартире все разваливается, а нижняя соседка Лариса Петровна прямо объявила, что не хватает мужчины в доме. Текло из бачка в уборной, так что вода набиралась полчаса, значительно снижая пропускную способность этого учреждения. Пылесос стоял сломанный. Стекло в кухне разбито, заклеено бумагой. Замок наружный открывался плохо — придешь и ковыряешься ключом иногда чуть на час. И еще — много чего.
Когда еще был отец, он тоже не был мужчиной в доме: гвоздя не умел вбить как следует, не то что починить бачок. Мы к этому бачку каждый месяц вызывали водопроводчика; тот приходил не скоро, важный, в грязной робе, какой-то весь из себя настоящий, и сразу делалось видно, какой папа ненастоящий мужчина, как он суетится и заглядывается на настоящую мужскую работу, а водопроводчик снисходительно брал трешки и уходил, оставляя после себя настоящий мужской запах — табака и перегара, а мама после его ухода с особенным ожесточением обвиняла папу в неведомых грехах: «Будь ты хоть раз хоть перед!»
И вот теперь настоящий мужчина завелся в доме, не надо было больше зависеть от важного водопроводчика. Бачок извергал водопады, выключатели работали, замок отпирался с мягким щелчком. Матушка ходила по квартире, как провинциалка по Эрмитажу, трогала кончиками пальцев то починенный замок, то прибитую накрепко вешалку в прихожей, которая раньше вечно валилась со всеми пальто, особенно если гости, и повторяла: «Сразу видно, что не кандидат и не профессор: все сам, все своими руками!» (Отец мой, между прочим, еще и кандидат наук. Психологических.) Заявилась и Лариса Петровна. Как всегда, у нее был невинный повод:
