Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут — судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, — угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело — руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время — всё в узлах.
Что касается второй половины, так сказать, второй комнаты, там стояли зеркальный шкаф, туалетный столик, остальное пространство, загородив часть окна высокой никелированной спинкой, занимала кровать родителей. На ночь задёргивалась портьера; шорохи, вздохи, слабый стон матрасных пружин, обрывки загадочных речей доносились до мальчика.
«Не могу забыть, всё время думаю…»
Отец: «Перестань».
«Всё время…»
«Откуда ты знаешь, что это была девочка?»
«Знаю. Теперь я уже никогда не смогу…»
«Откуда это известно?»
«Врач сказал».
«Что он сказал?»
«Сказал, у меня заросли трубы».
«Может, к лучшему».
«Как ты можешь так говорить!»
Смешок: «Не надо предохраняться».
«Ты и так не предохраняешься. Всё самой приходится».
«Нет, серьёзно, сама подумай: с нашей зарплатой. И в этой тесноте».
«Другие живут ещё тесней. Посмотри, как ютятся Островские, шестеро в одной комнате. А Гуджаян просто в подвале».
«Вы ещё козу к себе возьмите. Помнишь этот анекдот?»
«А ты поменьше рассказывай. Тебя и так уже считают евреем».
«Но это правда».
«Наполовину. Не забывай, что на пятьдесят процентов ты русский. И вообще, благосостояние растёт».
«Ты поставила будильник?»
Вздох: «Говорят, хлеб подорожает».
«Кто это говорит?»
«Марья Антоновна. У неё сын работает в этом, как его».
«А ты говоришь, благосостояние растёт».
«Да, в общем и целом, без сомнения».
«В общем и целом. А в частности?»
«Я знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, которые сознательно распространяют такие сведения».
Голоса доносятся из темноты, из-под воды, из чащи, заросшей лианами; ты не спишь, ты не спишь.
«Ты видел это объявление? Совсем рехнулась».
«Делать нечего, вот она и пишет».
«Здесь не плюй, там не сори».
«Делать нечего, вот и пишет».
«А у самой комната вся провоняла табаком. Ребёнок дышит табачным дымом».
Снова пауза, ты держишься на поверхности, изо всех сил стараясь не погрузиться в небытиё.
«Говорят, в Москву завезли — не поверишь. Сто тысяч тонн бананов».
«Бананов?»
«Из Колумбии».
«Где это?»
«Ну, как тебе сказать», — говорит отец.
Пальмы, джунгли, лианы. Голые, шоколадного цвета туземцы в перьях выглядывают из чащи, потрясая копьями над головой.
Хочется вскочить и показать им в альбоме роскошную серебристую марку.
«А сколько они стоят, ты знаешь?»
«Понятия не имею. Я вообще никогда не пробовала бананов. А ты?».
Пауза.
«Надо ему запретить».
«Ты знаешь, кто она такая?»
«Конечно. Из бывших».
«Ну вот, а ты говоришь».
«Что ты хочешь этим сказать?»
«А то, что я не понимаю: как это таким людям разрешают жить в Москве».
Такие люди. Какие? Вскочить и крикнуть: ей принадлежит весь дом! Так что помалкивайте.
«Подделала анкету, вот и всё».
«Думаешь, это так просто?»
«А то бы её давно вытурили».
«За подделку документов знаешь, что бывает?»
«Взятку, наверно, дала. Небось припрятала брильянты».
«Какие там брильянты…»
«А что. Марья Антоновна рассказывала, у них умерла одна старуха. Совсем нищая была, побиралась. А потом вспороли матрас — там сто тысяч».
«Брехня…»
«Бродит по ночам. Вдруг понадобилось чай пить, я сама видела».
«Ночью?»
«Пописать выходила, а она на кухне зажигает керосинку. Ещё пожар наделает».
«Не надо преувеличивать. Тихая, культурная старушка».
«В тихом омуте черти водятся».
«Слушай-ка, — сказал папа, — а кто это такая, ты её раньше когда-нибудь видела?»
«Никого я не видела. Я спать хочу».
«Барышня эта. Вчера приходила».
«Ты всё на барышень заглядываешься. Племянница».
«Какая племянница, она ей во внучки годится».
«А ты знаешь, что она разговаривает с мальчиком по-французски?»
«Кто разговаривает?»
«Она».
«Ну что ж, это очень хорошо. Расширяет кругозор».
«По-моему, это опасно».
«Не понимаю, почему?»
«Мало ли что — ещё кто-нибудь сообщит».
Молчание.
«Разве тебе не ясно, что это в высшей степени подозрительная личность?»
«Кто, племянница?»
«Да не племянница. Старуха!»
«Господи, да она сто лет здесь живет».
Я сплю, сказал мальчик. Экспля, эксплю.
«В Москву завезли… Сто тысяч…»
«А где это находится?»
Там еще что-то происходит. Под пальмами Колумбии. Издалека:
«Не хочу».
«Повернись, пожалуйста».
«Ты всегда выбираешь самый неподходящий момент».
«Смилуйся, государыня рыбка».
«Ты всегда… — Я сплю, сказал мальчик. — О-о!» — и в её голосе смешались протест и восхищение. Тихий скрежет пружин — последнее, что он услышал. И прошло много часов, много дней. Уже близился рассвет. Теперь ему снилось, что он спит и видит сон. Сон склонился над ним и будит его.
О снах во сне сказал далекий соотечественник Анны Яковлевны Тарнкаппе: мы близки к пробуждению, когда во сне сознаём, что видим сон. Следует ли из слов Новалиса, что если мы стараемся убедить себя, что мы бодрствуем, значит, мы грезим? Сон — это ряд ступеней, ты нисходишь в подвал, потом восходишь наверх, там чердак, там сквозь окно в крыше голубеет рассвет. Слабый стук будильника проник в слух, вот-вот прогремит гром, мальчик спал и думал во сне о том, что мать увидела ночью Анну Яковлевну на кухне, но не разгадала тайну, не узнала, для кого заваривался чай из китайского магазина. И, чтобы окончательно пробудиться, он встал и на цыпочках вышел в коридор.
Ему не было холодно в ночной рубашке, впрочем, как-то само собой получилось, что он одет. Возможно, он забыл, что возвращался в комнату надеть чулки и заправить в штаны рубашку. Как и Анна Яковлевна перед тем, как подъехала коляска с бородатым родственником, он стоял перед подъездом, тускло светилась мостовая в сиянии фонарей, из тёмной листвы за стеной чехословацкого посольства бесшумно вылетела большая ночная птица и, махая крыльями, полетела низко, на уровне первого этажа, к перекрёстку, он шёл за ней. Он увидел, что, долетев до поворота, она уселась на каменную тумбу — должно быть, ждала его. Это была учёная дрессированная птица, когда он приблизился, она широко растворила клюв. Он не мог разобрать слов. Навстречу шёл кто-то, невозможно было понять, мужчина или женщина, далеко в просвете Большого Харитоньевского переулка, за спиной идущего светлело, над Чистыми прудами занималась заря; но когда этот кто-то приблизился, писатель догадался, что навстречу идёт племянница, та самая барышня, о которой говорил отец. Она остановилась шагах в десяти и поманила его к себе. Он успел сделать шаг навстречу и был сердит на мать, которая наклонилась над ним и гладила ему волосы. Пора было в ненавистную школу.
10 апреля 1937
Анна Яковлевна была больна, покоилась под выставкой фотографий, маленькая, с необыкновенным румянцем, заострившийся нос торчал над одеялом, рядом на стуле стояла кружка с остывшим чаем, лежали порошки в вощаной бумаге, лежала книга, которую она не раскрывала, роман Пьера Лоти.
Можно добавить, что под Пьером Лоти лежала ещё одна тоненькая книжка стихов: как ни странно, Бодлер.
«Если, — сказал писатель, держа в обеих руках большой ломоть хлеба, намазанный повидлом, — поставить ракету на колёса, получится ракетный автомобиль».
«Сперва прожуй…»
«Если присоединить к динаме электромотор, знаешь, что получится?»
«Нет, не знаю».
«Вечный двигатель. Динама будет давать ток для электромотора, а электромотор вертеть динаму».
«Ты это сам изобрёл?»
Инженер самодовольно повёл плечами.
«Я в этом ничего не понимаю. У тебя сейчас капнет. Только, пожалуйста, не на пол…»
«Насколько мне известно, — продолжала она, — вечный двигатель невозможен, хотя столько людей потратили жизнь на его поиски. Не думаешь ли ты присоединиться к ним?»
Мальчик слизывал стекающее на пальцы повидло. «Pas du tout, — сказал он презрительно, — вовсе нет. Ведь я его уже нашёл».
Анна Яковлевна осведомилась, что нового в училище. Так она называла, возможно, из упрямства, 613-ю среднюю школу в Большом Харитоньевском, воздвигнутую на месте взлетевшей на воздух церкви. Но что может быть нового в школе? Он пожал плечами.
