На улице Греков грустно вздохнул:
— Сладостный дом — уходить не хотелось. Я только в книжках читал о таких.
— Традиционность — хороший тон, — сказал меланхолически Бурский. — Особенно в наше стебное времечко.
— Хотел бы я жить в этаком гнездышке, — мечтательно проговорил Женечка. — Плавно, сторожко и неторопко. Чтобы, достигнув зрелой поры, иметь гармонию в психосфере и сходную Александру Георгиевну. Ароматическое существо. Дышит духами и туманами. Я позавидовал нынче Ганину.
— Кто не мечтает о мире в душе? — откликнулся Бурский. — А Ганин… вы правы — Ганин умеет оказаться в нужное время в нужном месте.
Реплика эта, не слишком внятная, имела — Женечка это почувствовал — второе дно. За нею скрывалась своя история отношений.
Прошло приблизительно две недели, и Бурский сообщил подопечному: звонок от Александры Георгиевны. Все получилось, Мария Викторовна позволила Женечке с нею связаться. Вот ее телефонный номер.
— Долго же она размышляла, — буркнул молодой человек. — Видимо, наводила справки, насколько я чист и благонадежен.
— Похоже, рентген благоприятный, — задумчиво согласился Бурский.
Мария Викторовна Камышина жила в однокомнатной квартирке в доме, неотличимом от прочих, почти на самом краю Юго-запада. В крохотной прихожей на вешалке под шапкой-кубанкой висел овчинный слегка приталенный кожушок. Женечка поначалу решил, что есть еще один визитер, потом он понял, что амуниция принадлежит самой хозяйке.
Ей было немногим больше пятидесяти, она была тоща и черна. Темными были не только волосы, впрочем, в островках седины, темными были и впалые щеки, и страстные угольные глаза. Казалось, она почернела однажды от неких жестоких душевных бурь. Женечка понимал, что Камышина старше Александры Георгиевны лет на пять, не больше, и все же казалось, что это совсем не та генерация.
Комната была ей под стать — монашеский, аскетический стиль. Решительно ни одного постороннего, необязательного предмета. Стол в центре, рабочий столик у стенки под четырьмя книжными полками. В углу небольшой иконостас, узкая девичья кровать. Над нею висела фотография — единственная во всей квартире — сухое нахмуренное лицо с жесткими задубелыми скулами, с мрачным неуступчивым взглядом.
— Хотите чаю? — спросила Камышина.
Женечка вежливо отказался.
— Может быть, чего-то покрепче?
Женечка отказался вновь.
— Я вижу, вы деловой человек, — Мария Викторовна усмехнулась. — Ну что же, перейдем прямо к делу. Должна сказать, я бы с вами не встретилась, если бы не была согласна с вашей исходной установкой. О движении должно быть написано, и по возможности объективно. В нашей свободомыслящей прессе вряд ли появится трезвая, честная и непредвзятая статья на кровоточащую тему, однако же, сохраним надежду.
— Но у движения есть своя пресса.
— Это не то, — сказала хозяйка. — Нетрудно убедить убежденных, эта заслуга невелика. Самое грустное и обидное — «своя пресса», как вы изволили выразиться, искусно сдвинута на обочину, и тут есть собственная вина: квалификация публицистов этих униженных изданий невысока. Что тут поделаешь? Чувство выливается в крик. Полная неспособность к анализу. Необходимо сделать попытку поговорить о самом насущном, пусть и в недружественном органе. Пусть в дискуссионном ключе.
— Вы сами никогда не пытались? — спросил ее Женечка осторожно.
— Нет. Тут есть несколько обстоятельств. Прежде всего я — не в движении. Я — военный поэт, я связана с армией, а она обязалась быть вне политики. Согласна я или не согласна, я не могу ее подставлять. Кроме того, я не поддерживаю этакий подпольный характер, который придают своей деятельности некоторые горячие головы. Силу, которая может стать массовой, просто лишают этой возможности. Чуть ли не тянут ее в нелегальщину. Вы обратились ко мне за помощью — это глубоко ненормально. Обидно, что необходимы посредники.
Греков взглянул на Марию Викторовну и с интересом и с удивлением.
— Я уважаю смелых людей, не убоявшихся бремени лидерства, — сказала Камышина, — но между нами есть, к сожалению, разногласия, я говорю об этом прямо. Когда ситуация созрела, она обязана быть прозрачной. Нет места для игры в конспирацию. В высших эшелонах страны есть некие двуликие Янусы — они навязывают движению нынешний маргинальный образ. А те, кто ответствен за этот образ, не видят, что ими манипулируют.
— С какою же целью? — спросил ее Женечка.
— Цель очевидна, — сказала Камышина, — держать на коротком поводке, как говорится, обе стороны. Ясно, что если не видно людей с идеей, с мессианской мечтой, а есть какое-то хулиганье, то не о чем толковать, нет темы. И вместе с тем, создается фантом для устрашения забугорья и вестернизированной сволочи отечественного производства. Тайный же замысел — эту силу держат в загашнике, про запас. Мало ли как повернется дело! Вот эта иезуитская тактика невыносима и унизительна! Мне говорят, что я поэт, что у меня слишком тонкая кожа, что нужно уметь таиться, ждать и, если это необходимо, уметь сыграть шутовскую роль. Что мне ответить? Лишь то, что хитрость — это оружие обреченных. Оно поражает самих хитрецов. В истории довольно примеров, что там, где трагедия борьбы, там мелкотравчатости нет места. Да, я поэт. Но — военный поэт, это я вам уже говорила. Армия, горячие точки меня научили главной истине: в критический миг мы обязаны действовать. Если мы этот миг упускаем, заговорим его, задискутируем, можно, как говорят молодые, слить воду и линять с дискотеки.
По ходу речи она взволновалась, и доктринерская интонация, звучавшая поначалу в голосе, была отставлена за ненадобностью. Глаза Камышиной воспламенились, щеки, казавшиеся засурмленными, неожиданно разрумянились. И чуть нараспев, словно с усилием, словно выталкивая слова, она негромко пророкотала:
— Если рассвет дышит грозой, это твой день, поэт. Это твой день пахнет кирзой. Запаха слаще нет. В пепле и прахе моя тропа. В пекло зовет труба.
Она усмехнулась.
— Вот и стихи. Поэта хлебом не корми, дай угостить своими рифмами.
— И я вас благодарю, — сказал Греков. — Благодарен и Александре Георгиевне. Если бы не ее доброта…
— Да, она доброе создание. И отношения у нас добрые. Как видите, я ей не отказала, и мы беседуем с вами нынче. Но… не хочу вас вводить в заблуждение — объединяют нас воспоминания, а это своеобразная связь. Она и прочная, и эфемерная.
Мария Викторовна помолчала. Лицо ее снова потемнело.
— Нас окружают и сопровождают всякие милые банальности, — она покачала головой. — «Учтивость, сдержанность, воспитание». Сословная визитная карточка. «Благожелательность — безусловно, свидетельство хорошего тона». В том же ряду — привычная фишка: «Александра Георгиевна — добрая женщина». В каком-то смысле все так и есть. Она беззлобна, она порядочна — кстати, ее любимое слово — но мы существуем с ней в разных стратах. Этот ее великий отец, артист и консерваторский идол, этот ее образцовый дом… эта привычка к благополучию… и эта тяга к коллекционированию известных мужчин… бог ей судья. То знаменитый нейрохирург, то ваш собрат по профессии Бурский, то, наконец, ее композитор. Я вспоминаю Дениса Мостова, он мог пересоздать наш театр, вывести его на дорогу, влить в него свежую чистую кровь. Это был истинно русский талант. Но рядом была Александра Георгиевна, и… все это драматически кончилось. Впрочем, запоздалыми вздохами и не поможешь, и не воскресишь. Дениса давно нет на земле.
Помедлив, она произнесла:
— Я не должна была так говорить. Это может быть неверно воспринято. У журналиста приметливый глаз — вы уже поняли: я одинока. Нет, я ни в чем ее не виню — таков уж рисунок всей ее жизни. Каждый определяет свой путь. Теперь это все неактуально, но и в соловьиную пору я понимала, что есть партнерство и есть моя личность — одно с другой несопрягаемо и несовместно. Несколько счастливых конвульсий слишком высокая цена за отречение от себя. Я не была на это согласна. Мой мир изначально не фаллоцентричен. Я отказалась от личной жизни. Личная жизнь преходяща, а жизнь государства священна, ибо без него нет истории. Меж тем, оно трещит на всех стыках, во всех раскалившихся сочленениях, во всех расползающихся узлах соединения сосудов.
— Взвалить на себя такую ношу — это не всякому дано, — Женечка Греков не то посочувствовал, не то восхитился. — Совсем не всякому.
— Я спрашивала себя не однажды, посильна ли она для меня, правильный ли был сделан выбор. Но, видимо, тут не было выбора. Впрочем, все то, что я вам говорю, выстрадано не мною одной. Есть люди громадного масштаба. Они помогли мне определиться.
«Ну наконец, — подумал Греков. — Был убежден, что она ретранслирует главного гуру. Вижу цель».
— Есть исторический проект нашей национальной судьбы, который должен быть воплощен, — проговорила Мария Викторовна. — И независимо от того, нравится это или не нравится кому-то из наших соотечественников. Россия, конечно, все перемелет, но «божьи мельницы мелят медленно», и надо ускорить их вращение. Вы сделаете важное дело, если изложите в вашей статье смысл и суть чужой вам позиции.
