Но если говорить откровенно, без тебя мне нечем дышать, с утра до вечера я задыхаюсь, хочу сделать глубокий вдох и не могу, везде ищу тебя, наивно верю, что вот сейчас открою дверь в ванную и увижу тебя там, за голубой занавеской душа, или у кухонного стола, где ты намазываешь масло на хлеб... Из автобуса глазею на витрины и ломаю голову, что бы купить тебе (о, какой я внимательный, любящий муж!), и когда... Но стоит ли продолжать — ты все равно поднимешь меня на смех и, как всегда, обвинишь в сентиментальности. Представляю, как я смешон в твоих глазах!
Собственно, все это я хотел сказать тебе по телефону, но когда говоришь, не видя собеседника, легко сбиться. Так что это письмо — послесловие или предисловие к телефонному разговору, все равно, считай как хочешь. И в конце концов ты могла бы написать — даже совсем чужие люди и то переписываются. А теперь мне пора идти. Привет.
■
Кати, моя маленькая Кати, я очень боялся телефонного разговора, страшно боялся, как бы все не запуталось еще больше, а именно так и получилось. Не помню, как добрел домой, — все дорогу мне чудился твой голос, но ты говорила совсем не то, что по телефону, совсем другое, нечто вроде того, что кричала мне когда-то из Клужа, помнишь, связь тогда все время прерывалась, в трубке что-то хрипело, щелкало... Ведь ты меня любишь, я чувствую и знаю, что это так, об этом я догадывался и по твоему дрожавшему от усталости голосу. Значит, случилось что-то совсем другое, о чем ты не хочешь (пока?) или не решаешься рассказать, а может, и сама не знаешь, как это выразить. Не хочешь больше ссор? А кто их хочет? Неужели мы и впрямь докатились до того, что без ссоры не можем уладить ни одной размолвки?
Как это случилось и что, собственно, случилось — не знаю и не понимаю, но голос у тебя другой, какой-то чужой. Поэтому мне вчера и вспомнилась наша первая встреча, вспомнилось, как внезапно произошло наше сближение, ибо сейчас я испытываю нечто противоположное тому чувству, которое тогда возникло, а теперь исчезло. Поразительно, до чего одинаково могут появиться два совершенно разных чувства, но я утешаю себя мыслью, что это только каприз, усталость, все пройдет и... Может ли эта горечь заглушить сладостные воспоминания о четырех годах? Не останавливай меня: да, сладостные, а не сладкие, не какие-то желейные — ты это презираешь, не подобные малиновому соку, от одного цвета которого тебя мутит (помнишь, как-то раз на Бульваре я хотел угостить тебя прохладительным напитком?), и не просто приятные, а как бы это сказать — напоминающие вкус яблока. Каждая клеточка моего тела осязает тебя, ведь тело — это тоже я, ведь оно неотделимо от разума. Я чувствую, что теряю тебя, но не хочу сдаваться, и ты тоже не хочешь, не должна сдаваться...
Ладно, я успокоюсь.
Как бы я ни излагал свои мысли, грубо или сентиментально, важно одно: я хочу знать правду, знать, что же произошло, что нас разлучило. Неужто и впрямь чувства могут быть автономны? Неужто они сами собой могут остыть, иссякнуть, исчезнуть? Были чувства и нет их — ибо они стихийно зарождаются и так же стихийно исчезают? Как же тогда могла родиться безумная мысль строить выбор и брак на чувствах? Разумно ли опираться на то, что может улетучиться, как дым?
Для химика любая консистенция вещества означает определенность. Но для того чтобы два человека жили вместе и были счастливы, нужно, ну просто необходимо нечто прочное. Брак по расчету искалечил, убил чувства. А на чем зиждется брак, построенный на чувствах, если эти чувства не способны выдержать нагрузки? Мы привыкли говорить: общие идеалы, общие цели. Верно, в какой-то мере это объединяет, сплачивает воедино двух людей, и все же есть (должна же быть) причина нравственного распада, разложения, которые не происходят сами по себе. Необходимо найти возбудителя, он должен где-то быть, возможно, он таится в самих условиях нашей жизни, в нашем прошлом, не знаю, но его надо найти и обезвредить. Усталость, как говорят химики, вызывается износом, насыщенностью или перенасыщенностью. Что обижало тебя, истощило, что оказалось той каплей, которая переполнила чашу терпения? Ты должна помочь мне, иначе мы ничего не добьемся. Или ты устала от меня и хочешь месяц-другой побродить беспечно? Напиши, и я перестану посылать эти письма, не оставляя, однако, надежды доискаться причины. Ты должна понять, что другого средства у меня нет...
Возможно, ты права: лучше мне сейчас не ездить в Брашов.
Уже далеко за полночь, спокойной тебе ночи.
■
Опять утро, и я продолжаю.
Теперь уже с точностью хронометра просыпаюсь ровно в пять часов. До половины седьмого остается достаточно времени, чтобы написать тебе. Еще ночью, лежа в постели, я вспомнил, как однажды мы спорили о чем-то подобном у директора. Было это больше года тому назад, когда приезжал из Клужа Пети Кирай, чтобы написать очерк о нашем заводе. Тебя дома не было, ты вместе с классом поехала на субботу и воскресенье в Сучаву, и когда вернулась, я как бы между прочим заметил, что мы основательно сцепились и тебе остается только сожалеть, что ты не приняла в той схватке участия. Спорили мы тогда не о химии или спорте и даже не о том, где химик-исследователь принесет больше пользы — в каком-нибудь столичном институте или на заводе в провинции, — и на этот раз никто не нападал на министерство, а говорили мы (если не ошибаюсь, я так и сказал) о гармоническом развитии, о том, что по теории Пети называется эмоциональной культурой.
Нас собралось довольно много: Граф, Йошка Хаднадь и его жена, Нора (которую директор чуть ли не нараспев упрямо называл Леонорой), старый Мафтей, Пири и господин доктор (между прочим, оба целуют тебя, а Пири просила передать, чтобы ты хотя бы прислала им открытку). Жена Делеану уложила детей спать, опять посетовала на то, с каким трудом засыпают малыши из-за грохота на стройке. Граф принес бутылку коньяка «пять звездочек», директор принялся варить кофе в колбе, а мы острили насчет того, что она опять взорвется, как в прошлый раз, когда к нам приезжал берлинский инженер. Помнишь, во что превратился белый костюм этого бедняги, хорошо, что он обладал чувством юмора и имел костюмы в запасе.
Вначале Хаднадьне затеяла дискуссию с Пири и Норой о платьях с удлиненной талией. Грузный, широкоплечий здоровяк Пети (ты как-то сказала, что помнишь его и даже немного знакома с ним еще по Клужу), похожий на мускулистого штангиста, ерзал на стуле так, что стул под ним скрипел. Он не мог долго слушать, сам любил побалагурить и начал рассказывать, что был в Москве на демонстрации мод Диора, но едва вызвав у женщин интерес, тут же перевел разговор на другое, заговорил о новых театральных постановках, потом перешел на анекдоты. Граф, как тебе известно, большой молчун, слушал, слушал и вдруг спросил, как поживает... он назвал имя, которое, по-видимому, никому ничего не говорило, да и мне тоже. Пети Кирай на миг помрачнел, затем сказал, что тот жив и здоров, и махнул рукой, мол, незачем о нем вспоминать.
Мы отхлебывали кофе и похваливали директора за его искусство. Пети поставил свою чашечку и, по обыкновению глубоко вздохнув, дал собравшимся понять, что просит соблюдать тишину, — он собирается говорить. И что удивительно, все поняли своеобразное предупреждение, хотя эту манеру Пети мог знать только я да Граф.
«С вашего позволения, я вам кое-что расскажу, — начал Пети. — Ганси Граф только что поинтересовался одним нашим общим другом из Себиу. Этот талантливый человек, инженер-электрик, с детства был помешан на радиоэлектронике, а сейчас увлекся кибернетикой и добился серьезного успеха. В частности, он один из создателей запоминающего устройства электронно-счетной машины, являющейся достижением мирового масштаба. Между прочим, сам он не без странностей, типичный фанатик. Когда он работает (а работает он всегда!), для него ничего не существует, он сутками может не есть и не пить, если не заставят, а то наденет разные носки, ну, как известный по анекдотам рассеянный профессор, но вместе с тем прекрасный собеседник — с ним можно говорить о чем угодно: он интересуется водным поло и модами, обстоятельно разбирается в достоинствах и недостатках неореализма, просто черт знает как у него на все хватает времени. Первый брак его был неудачным, в него влюбилась какая-то смазливая певичка из театра оперетты, но через два года он ей наскучил, и она его бросила. Ну так вот, с этим человеком произошло ужасное несчастье. Один друг, вернее коллега, посадил его возле института на свой мотоцикл. Об остальном можете догадаться. Если не ошибаюсь, они врезались в грузовик. Водитель мотоцикла отделался тремя сломанными ребрами и переломом ключицы, а нашего друга, поскольку они мчались, конечно, с бешеной скоростью — ведь это у нас теперь модно, как твист, впрочем, есть уже новый танец, который затмил его... — словом, нашего друга, прямо-таки вышибло из сиденья и с огромной силой бросило на груду камней. С тяжелым повреждением черепа его доставили в больницу. Несколько месяцев боролся он со смертью, перенес две трепанации черепа; чтобы спасти его, то и дело собирался консилиум лучших специалистов. Не раз теряли всякую надежду, но парень все же выжил, начал поправляться. Было неясным одно: сможет ли его организм нормально функционировать. Мы еще не постигли всех тайн мозга, поэтому глупо говорить, что врачи сотворили чудо; но как бы там ни было, а наш друг вышел из пасти смерти полноценным человеком: ни речевой аппарат, ни память, ни какой-либо другой жизненно важный центр не пострадали. Правда, по-прежнему оставалась опасность того, что рубец на месте заживления, раздражая кору головного мозга, может стать причиной приступов эпилепсии».
