Так вот, если возвратиться к достославному вопросу, с чего начать — раздрай получается полнейший. Десяток запустившихся за полгода сюжетных линий, каждая из которых ключевая. Каждая — начинается с события, которым можно задать сюжету ритм, темп и азарт. И важность каждой станет ясна гораздо позже. Наверное, такая вот ассоциация выходит. Театр. Премьера. Зрители уже в зале. Оркестр уже в яме, но музыканты пока разыгрываются и настраиваются. Актёры — тоже на сцене и тоже пока распеваются. С трудом. Сказывается и новизна оперы, в которую подмешаны и мелодии племени мумбо-юмбо, исполняемые на соответствующих инструментах, и горловое пение тунгусов всяких, уж не говоря о включённой в состав оркестра дворовой рок-группе, имеющей о нотах и о языке дирижёрской палочки ничуть не большее представление, чем также присутствующие в оркестре аборигены упомянутого племени мумбо-юмбо. Сказывается и дремучее похмелье после вчерашней генеральной репетиции. Сказывается и техническая проблема. Занавес, то есть, ну никак не хочет подниматься, и техники лихорадочно чинят его механизм с помощью лома и какой-то там матери. В общем, фон понятен. Только вот в немелодичном винегрете звуков — спонтанно возникает и опять гаснет музыка. Вторая скрипка пробует ещё раз прогнать непривычный пассаж — и вдруг один за другим к ней подключаются все прочие инструменты, да и певцы поддерживают. Звучит двухминутный фрагмент одной из ведущих арий оперы. Разъярённый дирижёр гасит всё это безобразие, используя кроме взмахов палочкой все известные ему неприличные жесты. А через минуту — точно так же вспыхивает другой фрагмент… Третий… К моменту, когда занавес поехал, дирижёр в ужасе понимает, что слишком многое уже сыграно и спето, увертюра будет уже точно лишней, она сыграна раз пять в самых разных версиях и вариациях, да и вступительный хор первого акта тоже уже не покатит… Да и перерыв не объявить, а то зрители на последний поезд метро не успеют.
Дирижёр — умница. Он и не думает дать отмашку на паузу и полный рестарт. Он притворяется, что всё так и задумано, постепенно переводя витающую в воздухе какофонию с элементами музыки — сначала в музыку с примесью какофонии, потом в чистую музыку… Дикими усилиями на лету перекомпоновывая всю начальную часть оперы и сумасшедшими жестами показывая музыкантам и певцам, какой будет следующий фрагмент. Его усилия поддерживает светоинженер, в точности так же постепенно переводя свет с общего на сценический. И зрители только к середине первого акта вдруг осознают, что уже минут двадцать как распевка закончилась, а идёт само действие оперы.
А кому тут труднее всего? Правильно… Театральному критику. Которому обязательно нужно описать начало спектакля. А где тут начало? М-да. Вот-вот. Понять бы ещё, кто здесь автор, кто дирижёр, кто критик, а кто зрители… А кому тут легче всего? Опять правильно! Опять критику! У того хотя бы понятно, кто здесь читатели.
В общем, единственной точкой отсчёта в спектакле, которую можно объявить началом, становится одна из пауз между пятью версиями увертюры, а ещё лучше — внутри одной из версий. А совсем хорошо, если это будет не совсем пауза, а звучащая в тишине спокойная, философичная тема мумбоюмбовской дудки, исполнитель на которой не понял очередной пантомимы дирижёра, требующего очередного прекращения игры, и продолжает в тишине вести свою партию. А партия та — таки является не основной темой пассажа, а самым что ни на есть контрапунктом.
* * *
Итак — пауза с продолжающим звучать контрапунктом. Наступившая спустя несколько минут после взлёта одной из первых тем. С продолжающей звучать мелодией света свечей, но не рвано-идиотическим аллегро, как сама тема, а медленным, меланхоличным и философичным контрапунктом к ней, настраивающим на неторопливое раздумье о прошедшем и о грядущем. Эдакая тема последней паузы перед прыжком в бурный поток.
Светящийся в свечном свете пар. Пар от дыхания, пар от кружек с чаем. Прохладно в Сьянах. Катакомбы это такие в ближнем Подмосковье. Здоровенные, кстати. Москву белокаменную строили из того известняка, что здесь добывался. Своеобразное место. Одна из славных помоек человеческих, она же — кузница и горнило для тех же человеков. Где можно встретить совсем опустившихся алкоголиков и наркоманов, а можно — будущих и уже состоявшихся больших учёных, больших художников… Но почти невозможно встретить «простых людей». Обывателей то есть. В Сьянах практически всегда много народу. Одиночек, малых и замкнутых компаний, больших и открытых компаний… Проводящих под землёй часы, дни, недели, месяцы и годы. Исследующих и вскрывающих новые, то есть хорошо забытые и завалившиеся, районы. Или — обустраивающих себе в гротах постоянные «дачи». Или — проводящих время в оргиях в Большом колонном зале. Или, или, или…
Влажные каменные стены, влажный каменный свод. Капельки конденсата, сверкающие в том же свете свечей, которые как стоят на каменном столе, покрытом настоящей деревянной столешницей, так и вставлены в самую настоящую старинную люстру, подвешенную над столом. Грот Шайтан. Самое удивительное место в Сьянах двухтысячного года. Грот, обустроенный и оборудованный самым невообразимым для подземелий способом. В километре от входа, то пешком, то ползком, то согнувшись, — масса затащенных туда абсолютно не нужных под землёй, но создающих совершенно особую атмосферу, предметов. Раковина со смесителем в углу. Без водопровода, без канализации. Газовая плита — в другом. Настоящая, кухонная. Действующая! Никаких вам примусов! Упомянутый стол. Каменные лавки, любовно выложенные из глыб, вокруг стола. Такая же лежанка за углом. Приподнятая «дверь» в штрек. Лестница к ней. Занавеска в дверном проёме. Высокое, почти под потолком, небольшое «окошко» в соседний штрек. С крашеной деревянной рамой, хоть и без стёкол! Впрочем — стёкла нельзя, вентиляции не будет. Полочки и даже тумбочка с кучей посуды и прочего скарба. Кошмар, словом.
Часы (механические, старые, с гирями, маятником, и ходят!) — на одной стене. Портрет на противоположной. В рамочке и под стеклом. Хозяин грота? Фиг вам. Красивая девушка? Три раза ха-ха. Шиллер! То есть — это когда я впервые удостоил сей портрет своим вниманием, он был Шиллером. У хозяина в тумбочке имелся немалый запас портретов, и он их менял в соответствии со своим настроением. Менял так, что никто и ни разу не заметил процесса замены. Замечали — по подсказке свечей. Поменялся разговор, чуть активней стала жестикуляция, дрогнуло пламя свечей, дёрнулись тени на стене, блеснуло по-новому стекло, притянув внимание… Глядь, а там уже Гёте вместо Шиллера. Или Бетховен… Или Кропоткин… Скрябин опять же… Герцен…
И сразу — в другое русло беседа. Интересное взаимодействие: лёгкий уклон темы, жест рукой, рывок пламени, рывок теней, блеск, взгляд, ответный взгляд нового портрета, и — уклонившаяся тема вдруг сменилась на совсем новую и неожиданную.
А теперь — кто был за столом. Во-первых, ваш покорный слуга, тогда ещё сорокатрёхлетний геолог-недоучка, математик-недоучка, программист-самоучка, фотограф-любитель, турист, путешественник, писатель, меломан и гурман. Месяца три назад начавший муторную процедуру вылезания из того самого кризиса, на котором были потеряны все интересы в жизни и весь круг общения, четыре дня назад расставшийся с девушкой, которая чуть-чуть его за шкирку приподняла и тут же сбросила обратно, словивший с того микроинфаркт, вчера, на попытке добраться до поликлиники, сломавший себе ребро, десять часов назад вдруг собравшийся, наплевав на всё перечисленное, съездить в Сьяны, три часа назад познакомившийся с компанией, которая станет стержнем следующей попытки, и вот час назад впервые в жизни случайно попавший в сей грот и познакомившийся с его хозяином. Во-вторых, мой старый и давно потерявшийся друг Олег, внезапно позвонивший после пятнадцатилетнего отсутствия на горизонте. В-третьих, хозяин грота по кличке Рэй, бывший спасатель приблизительно моего возраста, приезжающий в Сьяны не чаще раза в месяц-два, но тем не менее оборудовавший себе такую вот нору. На удивление никогда обо мне не слышавший, хоть я в подмосковных катакомбах, да и вообще в мире путешественников являюсь фигурой легендарной и даже в чём-то мифологической. В том числе и по линии спасработ — всё же целых пять лет когда-то командовал спасотрядом, специализировавшимся по катакомбам. Забавный товарищ этот Рэй. С исключительно необычным кругом интересов и увлечений и с не менее необычным мировосприятием. Собственно, по комплекту меняющихся портретов оно и так видно. Рэй — один их «хозяев» Сьян, уважаемый человек, без ведома которого в системе не происходит ничего, достойного упоминания. Потому — четвёртая лавка за столом меняла своего «седока» с приблизительно той же периодичностью, что и гвоздик, на котором висит портрет. Люди обоего пола, преимущественно молодые, возрасту от четырнадцати до двадцати пяти лет, приходили, сидели по пять минут, задавали по паре вопросов, выпивали по кружке чаю и — освобождали место следующему. Или же — вообще заглядывали из штрека через окно, пару минут слушали и шли себе дальше по системе бродить.
