На прогалине, между деревьями, стояло несколько хижин, крытых тростником. Вокруг — ровные участки, засеянные кукурузой, тыквой и просом, а поодаль, под деревьями, пасся скот. Перед хижинами копошилась домашняя птица; растянувшись на траве, спали собаки, а козы щипали траву на холме, выступавшем из-за притока реки, который, словно согнутая для объятия рука, огибал деревню.
Подойдя ближе, я заметила, что стены хижин любовно украшены орнаментом из жёлтой, красной и оранжевой глины, а тростниковые крыши аккуратно скреплены плетёнными из травы шнурами.
Это было совсем не похоже на отведённые для туземцев строения на нашей ферме — грязное и запущенное временное жильё кочевников, для которых всё вокруг чужое.
Что делать дальше, я не знала. На круглом бревне, играя фляжкой из тыквы, сидел маленький негритёнок, совсем голый, если не считать связки синих бус на шее. Я окликнула его:
— Скажи вождю, что я здесь.
Мальчонка засунул большой палец в рот и с недоумением смотрел на меня.
Несколько минут я переминалась с ноги на ногу; деревня казалась пустынной. Наконец мальчик куда-то убежал, и затем появились несколько женщин в просторных светлых одеждах; в ушах и на руках у них были бронзовые побрякушки. Сперва они молча разглядывали меня, потом, отвернувшись, стали о чём-то перешёптываться.
Я снова заговорила:
— Можно мне видеть вождя Мшланга?
Ясно было, что из всего мною сказанного до них дошло только имя, но чего я хочу, они не поняли. Впрочем, я и сама не понимала.
Наконец я решилась, прошла мимо них, обогнула хижины. На расчищенной площадке, под большим тенистым деревом, сидели, скрестив ноги, старики и беседовали. Их было человек двенадцать. Вождь Мшланга прислонился к дереву и пил воду из тыквенной бутыли, которую держал обеими руками. Когда он увидел меня, ни один мускул не дрогнул на его лице, и я поняла, что он не рад мне; вероятно, его задело то, что, растерявшись, я не смогла найти соответствующую случаю вежливую форму обращения. Одно дело — встретиться со мной на нашей ферме, но сюда мне приходить не следовало. На что я рассчитывала? Водить знакомство с туземцами, как с равными, я не могла; это была бы вещь неслыханная. Уже само по себе предосудительно то, что я, белая девушка, одна прошла через степь, — это мог себе позволить лишь белый мужчина; а в этой части зарослей вообще имели право хождения только чиновники.
Я стояла, глупо улыбаясь, а вокруг меня толпились женщины в светлых одеждах; они разговаривали между собой, и лица их выражали беспокойство и любопытство. А передо мной сидели старики с худыми, морщинистыми лицами, насторожённо, неприязненно глядевшие на меня. Это была деревня стариков, детей и женщин. Даже двое юношей, которые стояли на коленях подле вождя, были не те, что я встречала раньше с ним; вся молодёжь ушла из деревни — они работали на фермах и рудниках белых людей, а вождю приходилось довольствоваться услугами тех сородичей, которые временно не были заняты в другом месте.
— Маленькая Нкосикаас далеко от дома, — промолвил наконец старик.
— Да, — согласилась я, — далеко.
Мне хотелось сказать: «Я пришла, желая нанести вам визит дружбы, вождь Мшланга», но я не решилась это произнести вслух. Теперь я испытывала настойчивое, беспомощное желание познакомиться с этими мужчинами и женщинами, встретить у них дружелюбный приём, но, по правде говоря, отправилась-то я сюда из чистого любопытства; мне вздумалось поглядеть на деревню, которой в один прекрасный день начнёт управлять наш повар — сдержанный, исполнительный молодой человек, любивший выпить по воскресеньям.
— Добро пожаловать, дочь Нкосса Джордана, — сказал вождь Мшланга.
— Спасибо, — ответила я и ничего больше не смогла придумать, что бы ещё добавить.
Наступило неловкое молчание; между тем налетели мухи и с жужжанием стали носиться вокруг моей головы; ветер слегка раскачивал большое зелёное дерево, простиравшее свои ветви над стариками.
— До свидания, — выговорила я наконец. — Мне пора возвращаться.
— Доброе утро, маленькая Нкосикаас, — сказал вождь Мшланга.
Я ушла из равнодушной деревни, миновала холм, на котором паслись козы, уставившиеся на меня своими янтарными глазами, спустилась через чащу высоких, величавых деревьев в цветущую зелёную долину, где извивалась река, ворковали об изобилии голуби и тихо постукивал дятел.
Страх исчез, а вместе с ним и гнетущее чувство одиночества. Но теперь в пейзаже появилась странная враждебность, холодная, тяжёлая, неукротимая, которая шагала вместе со мной, крепкая, как стена, неосязаемая, как дым. Казалось, кто-то шепчет мне: ты проходишь здесь как разрушитель. Медленно, с пустым сердцем я шла домой: я узнала, что если нельзя заставить целую страну ползать у ног, как собаку, то нельзя и отогнать прошлое, с лёгкостью изливая свои чувства и заявляя с улыбкой: «Я ведь ничего не могла поделать, я тоже жертва».
Только ещё один раз довелось мне увидеть вождя Мшланга.
Как-то ночью обширный участок красной земли моего отца потоптали козы из крааля вождя Мшланга. Нечто подобное случилось и раньше, много лет назад.
Мой отец угнал всех коз, после чего уведомил старого вождя: если он хочет получить их назад, пусть возместит убыток.
Вождь Мшланга пришёл к нам вечером, в час заката; теперь он казался очень старым, согбенным. В своей по-королевски накинутой мантии он шагал с трудом, тяжело опираясь на посох. Отец уселся в большого кресле у порога нашего дома; старик осторожно опустился на корточки перед ним, а оба его спутника встали по сторонам: Совещание было долгим и мучительным, потому что молодой человек, выполнявший обязанности переводчика, плохо знал английский, а отец мой не умел говорить на местном диалекте, его познания ограничивались кухонным жаргоном.
По мнению отца, убыток, причинённый его посевам, исчислялся никак не меньше, чем в двести фунтов. В то же время, понимая, что не сможет взыскать такие деньги со старика, он считал себя вправе задержать коз. Что касается старого вождя, то он сердито повторял:
— Двадцать коз! Мой народ не может потерять двадцать коз! Мы не так богаты, как Нкосс Джордан, чтобы лишиться сразу двадцати коз!
Отец полагал, что и он не богат, а, напротив, очень беден, и раздражённо возражал, заявляя, что ему причинён очень большой ущерб и он имеет все права на коз.
Наконец атмосфера так накалилась, что из кухни вызвали повара — сына вождя — и велели ему переводить. Теперь отец бурно выражал своё негодование по-английски, а наш повар быстро переводил, и таким образом старик смог понять, как сильно разгневан мой отец. Молодой человек говорил без всякого волнения, механически, опустив глаза, но враждебный, напряжённый изгиб плеч выдавал его истинные чувства.
Солнце уже садилось, небо пылало всеми красками заката, птицы пели свои последние песни, а скот, мирно мыча, шествовал мимо нас к ночным загонам. В этот час Африка красивее всего; а здесь происходила эта жалкая, безобразная сцена, не принёсшая добра ни одной из сторон.
Напоследок мой отец отрезал:
— Спорить я не собираюсь. Козы останутся у меня.
Старый вождь, вспыхнув, ответил на своём языке:
— Это означает, что мой народ будет голодать, когда наступит засуха.
— Тогда ступай, жалуйся в полицию, — сказал отец, и вид у него был торжествующий.
Теперь уж, конечно, больше не о чем было говорить.
Старик сидел молча, опустив голову, беспомощно распластав руки на худых коленях. Потом молодые люди помогли ему подняться, и он стоял, в упор глядя на отца. Затем снова заговорил, на этот раз очень твёрдо, далее высокомерно, повернулся и пошёл домой, в свою деревню.
— Что он сказал? — спросил отец у нашего повара. Тот криво усмехнулся, избегая его взгляда.
— Что он сказал? — настаивал отец.
Юноша выпрямился, но попрежнему молчал, насупив брови. Потом он сказал:
— Мой отец говорит: вся эта земля — земля, которую вы называете своей, — его земля и принадлежит нашему народу.
Выговорив это, он ушёл в заросли, последовал за своим отцом, и мы его больше не видели.
Наш новый повар был переселенцем из Ньясаланда, у него не было никаких видов на будущую власть.
Когда, совершая очередной обход, к нам снова зашёл полисмен, ему рассказали об этом происшествии. Он заметил:
— Этот крааль не имеет права находиться здесь; его давно уже должны были перенести. Не знаю, почему никто об этом не позаботился. Я поговорю с комиссаром по делам туземцев на будущей неделе. Всё равно я собираюсь навестить его в воскресенье — поиграть в теннис.
Некоторое время спустя до нас дошли слухи, что вождя Мшланга и его народ угнали на двести миль к востоку, в соответствующую резервацию для туземцев; правительственную землю собирались вскоре предоставить для расселения белых.
