Но Кадровик, не спуская глаз с ребенка, который тем временем уже дополз до входной двери и теперь размышляет, остановиться здесь или ползти дальше, в коридор, мрачно отвечает ей: имела отношение или не имела, ошибка или не ошибка, эту женщину необходимо опознать. Как это она могла так легко выпасть из нашей памяти? А кроме того, если ее уволили или она ушла по собственному желанию, почему об этом не сообщили в кадры? И как в таком случае она могла получить у нас зарплату уже после ухода? Это странно. Здесь какой-то непорядок. Тут нужно разобраться. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилась хоть какая-то запись. «Так что — давай ищи, нечего зря тратить время», — и он выходит в коридор вслед за ребенком, который на миг приостановился у входной двери, словно испугался темноты, но тут же встрепенулся и снова энергично пополз по ковру в сторону кабинета хозяина.
«Ничего удивительного, что, когда такие вот подрастают, — думает Кадровик, шагая вслед за неутомимым ползуном, — они на меньшее, чем покорять Гималаи, не согласны». Время от времени ребенок неожиданно останавливается и ненадолго усаживается на попку, о чем-то трогательно и забавно размышляет, а затем опять опускается на четвереньки и продолжает деловито ползти, не отклоняясь от первоначально выбранного направления. Тяжелая, мрачная усталость вдруг овладевает стоящим над ребенком мужчиной — крепким, среднего роста, без малого сорокалетним человеком с первыми проблесками седины в жестком ежике волос. И в его сердце пробуждается странная неприязнь к погибшей женщине, которая отправилась на рынок, не взяв с собой даже удостоверения личности, словно специально затем, чтобы принудить его заниматься ее опознанием — и это после целого рабочего дня, когда у него горло пересохло от жажды и живот давно уже сводит от голода.
Но тут с другого конца коридора доносится ликующий возглас Секретарши. Ей действительно удалось найти владелицу платежки! «Нет, все-таки у нас личные дела в порядке», — с удовлетворением думает Кадровик. Наклонившись над ребенком, он безжалостно отрывает его от увлеченного созерцания запертой двери кабинета и, не дав времени отчаянно завопить, поднимает и несет раскинувшее руки маленькое тельце обратно к матери, как взятый в плен игрушечный самолет. Секретарша, оказывается, тем временем уже вывела на переливающийся фантастическими красками экран компьютера не только анкету со всеми личными данными, но и цветное изображение погибшей — светловолосой, улыбающейся, довольно милой и не очень молодой женщины.
— Уверена, это та самая, которую ты ищешь! — торжествующе заявляет она. — Сейчас я тебе всё распечатаю, пусть все ее бумаги будут у тебя с собой. А кроме того, могу тебе напомнить, что, судя по дате ее поступления на работу, ты тогда лично с ней беседовал.
— Я? Беседовал с ней? — удивляется Кадровик, все еще не возвращая ей ребенка, который изо всех сил дергает его ухо своей ручкой.
— А как же? Ты ведь еще в прошлом июле, когда тебя назначили к нам в отдел, сразу потребовал, чтобы никого не принимали и не увольняли, минуя тебя.
— На какую же должность она поступала? — спрашивает Кадровик, неприятно встревоженный открытием, что он лично связан с погибшей. — В какой цех? У кого она была под началом? Что там говорит твой компьютер?
Оказывается, на этот счет у компьютера нет никакого определенного мнения. Если верить его условным обозначениям, погибшая состояла в списке уборщиц, то есть относилась к той категории работников, которые не имеют постоянного места в пекарне, а кочуют из цеха в цех, с места на место. «Такого человека и после смерти могут не скоро хватиться…» — резонно замечает Кадровик. Но Секретарша, которая, собственно, и придумала когда-то сканировать для компьютера фотографии всех сотрудников, решительно не согласна с его пессимистическим выводом. Этого не может быть. Эта женщина не могла затеряться. Отсутствие работника не могло остаться незамеченным. Над каждым человеком в нашей пекарне, даже над самым распоследним грузчиком, всегда стоит кто-то, кто отвечает за его работу.
Чувствуется, что в ней вдруг воспылало чувство служебного — а может быть, и гражданского — долга. Словно это не она всего лишь час назад наотрез отказывалась выйти из дому. Кажется, она забыла и о двух своих старших детях, которые остались дома и теперь ждут не дождутся ужина; и ее не тревожит даже та лютая дождевая буря, что воет и бушует за окнами пекарни. Похоже, уязвленная человечность Старика, каким-то манером просочившись сквозь запертую дверь его кабинета, заразила и эту молодую женщину, и теперь ее буквально обуревает жажда деятельности. С той же находчивостью, которая только что подвигла ее искать в компьютере фотографию погибшей, она бросается теперь к шкафу с папками личных дел и, торопливо пошарив, торжествующе вылавливает из океана бумаг запись той беседы, которую прошлым летом, нанимая погибшую женщину на работу, действительно провел с ней Кадровик, — несколько жалких листков с прикрепленной к ним короткой записочкой, заключением врача производства. Она быстро, умело подкалывает к интервью анкету покойной, гранки газетной статьи с двумя фотоснимками — тем, на котором запечатлена порванная, окровавленная платежка, и вторым — таким же мутным изображением погибшей женщины, распечатанным с экрана компьютера, собирает все это в тоненькую, бежевого цвета папочку и гордо вручает ее Кадровику — какая-никакая, а все ж первая зацепка для предстоящего расследования. Он может просмотреть эти бумаги в соседней комнате, а если хочет остаться здесь, то пусть хоть отвернется, чтобы она могла покормить изголодавшегося ребенка, пока он будет разбираться с той, что «заварила всю эту кашу», — и, еще не договорив эту тираду, торопливо расстегивает верхнюю пуговицу блузки, высвобождая оттуда набухшую грудь.
«Нет, это больше, чем просто зацепка», — удовлетворенно думает Кадровик. Перейдя и в самом деле в свой кабинет, он смахивает с рабочего стола все бумаги и нетерпеливо погружается в пристальное изучение содержимого тоненькой бежевой папочки, которую приготовила для него Секретарша. Сначала его глаза пытаются увильнуть от встречи с маленькой фотографией, приколотой вверху страницы, но открытое лицо этой немолодой — судя по анкете, сорокавосьмилетней — женщины так и притягивает к себе его взгляд. У нее светлые глаза, и над каждым из них тянется какая-то необычная припухлая складка, причудливо скошенная к переносице. Высокая шея обнажена во всем своем великолепии. На мгновенье он даже забывает, что этой женщины уже нет на свете, — может быть, взрыв вообще разорвал ее на куски, и только бюрократическое равнодушие к ее судьбе еще тянется за ней, как требовательный след ее былого существования.
Его так и тянет позвонить Старику, чтобы доложить об уже произведенном — и так быстро! — опознании, но он тут же передумывает. Уж если Старик так страшится за свою репутацию человечного предпринимателя, что готов во имя этого походя растоптать личные планы трех своих подчиненных, он достоин того, чтобы еще немного помучиться от страха! Не стоит поощрять в нем вредное представление, будто любая его прихоть выполняется немедленно и даже с превеликим удовольствием!
Он переворачивает листок с анкетными данными и вдруг слегка вздрагивает, увидев, что биография женщины написана не ее рукой, как это полагается по правилам отдела кадров, а им самим, его собственным почерком, словно бы без всякой обработки, прямо под ее диктовку, как записывают показания на допросе в полиции:
Меня зовут Юлия Рогаева, по образованию я инженер-механик, могу представить диплом, только я родом не из того города, где училась, а родилась в деревне, можно даже сказать — в глуши, очень далеко от больших городов. И мама у меня до сих пор там живет. У меня сын тринадцати лет, его отец тоже инженер, но мы с ним живем порознь. Он очень хороший человек, но мы с ним разошлись, потому что я от него ушла к другому человеку, тоже очень хорошему. Он старше моего бывшего мужа, но ненамного, ему под шестьдесят, жена его давно умерла, он переехал в город, к нам на завод, и там мы с ним встретились. Я очень хотела поехать с ним в Иерусалим, и он согласился, и мы приехали все втроем — он и я с сыном. Но тут для него не нашлось подходящей работы, а просто так оставаться здесь он тоже не мог, потому что не хотел подметать улицы или сторожить и тому подобное, и поэтому он уехал обратно, но уже не к нам на завод, а к себе на родину, в другой город, потому что там у него остались дочь и внучка. А я осталась в Израиле, потому что мне хотелось еще немножко попробовать, может, мы сумеем здесь устроиться, потому что мне Иерусалим как раз подходит, мне тут нравится, тут интересно, а если я уеду обратно, то второй раз уже не сумею сюда приехать. Сын тоже сначала оставался со мной, но потом его отец решил, что в Иерусалиме стало очень опасно, и попросил, чтобы он вернулся, и тогда я сказала, ладно, пусть едет обратно, а я попробую еще немного покрутиться, мне хочется разобраться, что тут хорошо, что плохо, и я готова работать на любой работе, пусть у меня даже диплом инженера, ну и что, это не важно, может быть, мальчик опять вернется сюда. Ну вот, таковы мои дела на данный момент. А еще моя мама тоже очень хочет приехать в Иерусалим из своей деревни. Ну, посмотрим… может, и правда приедет…
