Ознакомительная версия.
Митя шагнул за калитку – и даже зажмурился от плотной, почти осязаемой волны запахов, которая окатила его, сбила с ног, подняла в воздух. Митя оторвался от земли и поплыл над тропинкой. Впереди него, раздвигая цветущие ветви, парила маленькая Евдокия. Отсветы и блики окружающей красоты ложились на ее выгоревшую спортивную куртку, лились с узких плеч трепетным многоцветным шлейфом; тюльпаны, стоявшие вдоль дорожки, кланялись ей с простотой и достоинством древнего рода.
Митя дышал во всю грудь, будто торопился освоить этот сад, классифицировать и поставить на полку. Но с каждым вдохом проваливался все глубже, запутывался в словах, как в горячей плоти льнувших к нему растений.
Деревенская улица, по которой он только что шел, имела понятный, легко объяснимый запах – навоза, скошенной травы, овощной ботвы на грядках. Но едва Митя пытался разъять на составляющие воздух этого сада, как происходило нечто, совершенно сбивавшее с толку. Да, сладко и душно пахли цветы, многие из которых он видел впервые в жизни, но дело было не в них.
Митя вдыхал и выдыхал и наполнялся странной уверенностью, что в саду пахнет временем, преображением и вечностью. Причем именно в такой последовательности.
Сначала – время: светящаяся и нетленная суть прошлого, тугие зерна будущего, а в них – могучие деревья, которые еще прекрасней оттого, что их может никогда не случиться. Тут соединялись и собственная Митина жизнь, и история человечества, и геологическая память планеты. Дальше свершался невероятный прорыв, стиравший грань между «было» и «будет», между «я» и «не я». И всё становилось всем.
Митя споткнулся о лейку и чуть не упал к ногам Евдокии Павловны, робко объяснявшей старику появление квартиранта. Отряхиваясь, Митя еще раз втянул воздух и с облегчением почувствовал, что пахнет только цветами. Он огляделся.
На крыльце, помимо старика и тети Дуни, занятых разговором, стояла низенькая старушка. Несмотря на теплую погоду, на ней были валенки и ватник, правда, застегнутый не на все пуговицы. Старушка смотрела на Митю, мелко трясла головой и улыбалась. От ее глаз во все стороны расходились глубокие прямые морщины, похожие на нарисованное детской рукой солнце. Митя тоже улыбнулся. В этот момент старик взглянул на него и тут же кивнул Евдокии, будто Митина улыбка всё решила.
– Ну, пойдем, дитё мое дорогое, я тебя покормлю с дороги, – сразу взялась за него старушка. – Проходи, проходи. С Дуней еще успеешь наговориться.
Митя вошел в дом и несколько секунд ничего – после яркого дневного света – не видел. Ощупью опустился за стол и по густому пару, ударившему в ноздри, понял, что перед ним уже стоит миска щей.
– Меня зовут Фима, и деда – так же, – рассказывала между тем старушка, протирая полотенцем серую алюминиевую ложку.
– Это как? – удивился Митя.
– Он – Ефим, я – Серафима.
– Какие имена старинные.
– Так и мы живем на свете давно. Фим еще при царе родился. А я уже – под Лениным.
– Сколько же вам лет?
– Фиму той зимой девяносто исправили. А мне, даст Бог, в сентябре восемьдесят пять стукнет. Ложкой по лбу. На-ка, сударь, похлебай.
После обеда Серафима показала Мите лестницу на чердак, где ему отвели спальное место. Митя полез и в темноте больно ударился головой о потолочную балку, дернулся, оступился, нога скользнула со ступеньки, и он повис на руках, загребая ступнями воздух.
– Батюшки святы! – ахнула старушка, убиравшая со стола.
Митя все-таки справился и забрался в свою, как выразилась Фима, «светелку». Там наверху всё было таким маленьким, что он показался себе незадачливым великаном, поселившимся в жилище гномов. Выпрямиться в полный рост он не мог – только сидеть, согнувшись в три погибели, или лежать на охапке сена, покрытой домотканым половиком.
Митя вдруг поймал себя на странной мысли. Он столько раз, особенно в детстве, читал об этой жизни в книгах, но никогда не видел ее. И вот теперь, внезапно очутившись на деревенском чердаке, он попал в мир, как будто до мелочей знакомый.
Всё было на своих местах – и пучки травы, аккуратно сушившиеся на веревочках между балок, и косые лучи, в которых завороженно клубились пылинки, и смолистый запах нагретой солнцем крыши.
Митя выглянул в круглое оконце. Село Митино разбредалось по косогору, слева белела колокольня, справа росла на капустных грядках школа, в тени заборов дремали, вытянув лапы, безмятежные псы, в лугах, залитых клевером, петляла речка.
Всё было похоже на картинку из букваря, по которой полагалось придумать предложение на тему «Родной край».
Митя неожиданно вспомнил, как в первом классе написал сочинение, которым умилялась вся его профессорская родня. Оно состояло из одной-единственной фразы: «Я люблю мою Родину, потому что по ней ходят лошади».
Старая кобыла Маруся с густой челкой и большими вкрадчивыми губами, катавшая детей в парке, была самым ярким впечатлением его бедной городской жизни, запертой со всех сторон бетонными стенами многоэтажек.
Вспомнив Марусю, ее влажный ореховый глаз, в котором отражались круглое небо, верхушки деревьев и облака, Митя в тот же миг заметил белого коня, пасшегося в зарослях осоки на том берегу.
Чаша этого дня, совсем не похожего на все предыдущие дни Митиной жизни, переполнилась и полилась через край сладкой тягучей дремой. Митя вытянулся на соломе и закрыл глаза.
Он лежал на спине, улыбался, слушал чиркающих вечерний воздух стрижей, и ему всё чудилось, что он куда-то плывет, покачиваясь, и волны плещут, и мостик пролетает над ним, и мальчишки галдят, свесившись через перила: «Зырьте, ребзя, новый учитель поплыл!» – «Это не учитель, а чудо-юдо рыба-кит!»
Глава вторая
Отец Константин
Отец Константин приехал в Митино всего на полгода раньше – зимой. Вез его тоже Вова и, поскольку других пассажиров в «газели» не было, взял в оборот с самого райцентра: попросил пересесть в кабину и всю дорогу вел богословские расспросы.
Вову, например, интересовало, какому святому заказать молебен, чтобы присушить обратно одну стерву? Или святые такими делами не занимаются, и придется сгонять в Марьино к бабке-приворотнице, чего не хотелось бы: цену гнет, ведьма, – ползарплаты за стакан сушеного дерьма!
Еще Вова спрашивал, надо ли снимать крест, когда с девкой – того-этого? И достаточно ли, чтобы не попасть в ад, сходить в церковь на Пасху, или нужно отстоять еще и Рождество?
– Все это совершенно ни к чему, – не выдержал наконец отец Константин, чем глубоко поразил, чтобы не сказать – разочаровал Вову.
– Так чего же делать?
– Жить по-человечески. Изо дня в день, понимаешь, а не раз в году свечку ставить.
– Кстати, – воодушевился Вова, опять нащупав в разговоре знакомую колею. – Правда, что нельзя ставить четное число свечек, не то кони двинешь?
– Конечно, двинешь. Рано или поздно. Только не от свечек.
Вова замолчал, и на его лице отразилось физическое усилие думанья: сморщился лоб, насупились белесые брови, задвигались, будто проталкивая застревавшую мысль, желваки.
– А разве я живу не по-людски? – обиженно воскликнул он. – Пью, между прочим, только вечером, а не с утра, как все. Хотя, конечно, подлечиться тянет. Вкалываешь тут с бодуна, как лось. Но я за рулем ни разу – это у меня железно.
– Неужто каждый день, без передышки? – спросил отец Константин с таким участием, будто речь шла о приступах тяжелой болезни, а не об этом, обычном для всех, занятии.
– Ну да, – удивился Вова. – А как же?
– Ты вот меня спросил, что делать, – вздохнул отец Константин, заранее зная, что слова, которые он должен произнести, пролетят мимо.
– А то, – ввернул Вова. – Кому охота в котле вариться.
– Вот и попробуй – для начала – пить хотя бы через день. Когда справишься, приходи, скажу, что дальше.
– Ага, – ухмыльнулся Вова. – Знаю я, что дальше: пить только по пятницам, потом только по праздникам, а там и вовсе зашиться. Чтоб в меня все пальцем тыкали, как в сектанта! Нет уж, спасибо. Это ты, батя, от зависти ляпнул. Вам-то, попам, настрого лопать нельзя? Что, угадал я?
– Почему нельзя? Всё можно. Но не всё полезно.
– Фига! Это мне, значит, не пей, а самим всё можно!
– Нет, Вова, – устало пояснил отец Константин, бесконечно жалея, что ввязался в разговор. – Это фраза апостола Павла, она ко всем относится, не только к духовенству.
– Так значит, и мне можно?! – возликовал Вова.
– Но ведь и тебе тоже – неполезно.
– Ну, это-то да. С этим-то кто спорит, – с облегчением согласился Вова и принялся взахлеб рассказывать о своем отравлении авиационным спиртом, случившимся, как и всё важное в Вовиной жизни, во время срочной службы.
Войдя в нетопленый домик причта, размерами и утлостью похожий на дровяной сарай, отец Константин, не снимая зимней куртки, присел к столу и записал в своем дневнике:
Ознакомительная версия.
