Пожалуй, здесь следует заметить, что фрейдистские исследователи, занятые анализом детских сказок, усматривали в поцелуях с жабами и лягушками не что иное, как символ «феллацио». В этом вопросе на уровне сознания принцесса Ли-Шери была абсолютно невинна, хотя и не так наивна, как королева Тилли, которая считала «феллацио» малоизвестной итальянской оперой и крайне досадовала, что нигде не может отыскать либретто.
Прекрасного Принца принцессе подарила старая Хулиетта – из всей челяди, которая вслед за Максом и Тилли отправилась в изгнание, в живых осталась она одна. В Париже, когда родилась Ли-Шери, верных слуг было четверо, но все, кроме Хулиетты, умерли вскоре после того, как королевское семейство переехало во дворец на берегу Пьюджет-Саунд. Наверное, причиной тому был сырой климат.
Правительство Соединенных Штатов также предоставило королевскому дому слугу по имени Чак. На него были возложены обязанности садовника, шофера и подсобного рабочего. Конечно же, он работал на ЦРУ. Годы прибавили к его природной лености старческую немощь, и Чак уже не мог тягаться с Буйной Северо-Западной Ежевикой, побеги которой все ближе подбирались к стенам дома. На машине Чак гонял, как сумасшедший. Король Макс и принцесса уже несколько лет отказывались с ним ездить. Чак по-прежнему возил королеву на приемы и чаепития, явно не обращая внимания на все ее «матки боски» и испуганные «ox-охи», доносившиеся с заднего сиденья.
Каждые две недели Чак садился играть в покер с Максом, и даже со своим телеграфным аппаратом в груди король регулярно, раз в две недели, его обыгрывал, складывая зарплату Чака к себе в карман. «Это все, на что он годится», – говорил Макс, и его крупное лошадиное лицо озаряла слабая улыбка: должно быть, короля радовала эта маленькая месть цэрэушникам.
Хулиетта, однако, в свои восемьдесят с хвостиком была очень энергична и прекрасно справлялась с работой. Непостижимым образом она избавляла огромный дом от пыли и паутины, одновременно ухитряясь обстирывать благородное семейство и шесть раз в день готовить еду – поскольку Макс и Тилли не отказывались от мяса, а Ли-Шери была вегетарианкой, каждая трапеза, по сути, разделялась на две.
Старая Хулиетта не говорила по-английски, а Ли-Шери, которую привезли в Америку совсем крошкой, не знала других языков, и все же не кто иной, как Хулиетта, рассказывала принцессе перед сном сказку – каждый день, пока Ли-Шери не исполнилось пятнадцать, причем всегда одну и ту же. Свою сказку Хулиетта повторяла так часто, что девочка стала понимать не только общий смысл, но и каждое слово этой истории, произнесенное на чужом языке. Именно Хулиетта почувствовала всю глубину депрессии, овладевшей принцессой после того, как у нее случился выкидыш – несчастье произошло прямо во время танца в перерыве университетского матча. (Ли-Шери высоко подпрыгнула, и тут вдруг хлынула кровь – красные струйки брызнули из-под коротенькой чирлидерской юбочки, будто соревнуясь в какой-то гемофилической гонке.) Именно Хулиетта поняла, что в тот осенний вечер ее молодая хозяйка потеряла больше, чем просто ребенка, и гораздо больше, чем отца этого ребенка (защитника из второго состава футбольной команды, который учился на юридическом факультете, возглавлял местное студенческое отделение Сьерра-Клуба[15] и со временем надеялся стать помощником Ральфа Надера), – он даже не поднялся со своей скамейки и словно бы не заметил, как испуганную и сгоравшую со стыда принцессу быстренько увели с площадки, и это воспоминание до сих пор терзало душу и сердце Ли-Шери, преследуя ее, словно отвратительный призрак в грязных башмаках.
Не кто иной, как старая Хулиетта, пришла к своей питомице после того печального события и в сложенных лодочкой руках принесла ей жабу. Честно скажем, явного восторга принцесса тогда не испытала. С другой стороны, она слыхала рассказы о тотемах древнего мира, и если жабье волшебство могло сработать, принцесса была не прочь его испробовать – и фиг с ними, с бородавками.
Увы, то было американское земноводное последней четверти двадцатого века – эпохи, когда желания уже не исполнялись вот так запросто, и дело кончилось тем, что Ли-Шери назвала жабу Прекрасным Принцем в честь того «сукина сына, который ни черта не умеет сделать как следует».
Сандвичи изобрел граф Сандвич, попкорн придумал граф Попкорн, а салатную заправку – маркиз де Уксус. Луна создала естественные циклы, цивилизация их похерила. Принцесса Ли-Шери охотно открыла бы их заново, если бы только знала как.
Она пользовалась резиновой штучкой, которая называлась «колпачком», и все равно забеременела. Такое часто случается. Принцесса впустила к себе волнистую металлическую гостью, известную под аббревиатурой ВМС, отчего заработала воспаление и боли внизу живота. Нередко бывает и такое. В полном отчаянии Ли-Шери пошла против природных инстинктов и начала принимать пилюли. Результатом стали физическое недомогание и эмоциональный дискомфорт. Подобная реакция встречается сплошь и рядом. Ли-Шери перепробовала всевозможные свечи и гели, кремы и спреи, шарики и пасты, то и се, пятое и десятое, но в итоге лишь убедилась, что ее романтической натуре (не забывайте, принцесса ведь выросла на европейских сказках – как минимум на одной из них) глубоко претят высокотехнологичные материалы, химические запахи и привкус напалма. Это беда многих романтических натур.
Постоянная война с репродуктивным процессом, борьба, в которой единственными союзниками Ли-Шери выступали роботы из фармацевтической промышленности – чуждые природе создания, чье содействие выглядело скорее предательством, чем помощью, – пластиковыми зубами разъедала саму идею любви. Не полная ли паранойя – подозревать, что все эти противозачаточные штучки-дрючки изобретены не для того, чтобы избавить женщину от множества биологических и социальных запретов, наложенных на ее пылкое от природы естество, а ради совсем иных целей? Не придуманы ли они по коварному замыслу ханжей от капитализма, чтобы механизировать секс, разбавить его тягучие соки, усмирить его неистовый огонь, держать в узде его сладкую непристойность, сделать его стерильно-чистым (как больничную койку, как лабораторный автоклав), подвести под единый стандарт, максимально обезопасить, исключить риск неукротимых страстей, противных логике обязательств и глубоких привязанностей (заменив эти опасности менее таинственным и более понятным риском инфекций, кровотечений и гормонального дисбаланса)? Может, они созданы, чтобы сделать из секса нехитрую, шаблонную, гигиеничную процедуру, столь безыскусную и небрежную, что он перестанет служить проявлением любви вообще, но превратится в обезличенную, почти механическую кроличью случку для удовлетворения сиюминутной потребности – потребности, никак не связанной с будоражащими ум загадками Жизни и Смерти? Может, весь процесс запрограммирован таким образом, чтобы эта случка ни в коем случае не мешала истинному предназначению человека в капиталистическом пуританском обществе – производству и потреблению материальных благ?
Поскольку ответить на эти вопросы Ли-Шери была не в состоянии – от одной только мысли на эту тему у нее начиналось головокружение – и поскольку коротким свиданиям с возлюбленным на заднем сиденье его колымаги, припаркованной на платной стоянке, явно не хватало того романтического флера, который у ее высочества неизменно ассоциировался с сексом, она решила вторично отправить себя в изгнание, а именно – отказаться от плотских утех. Однако не успела принцесса пересечь воображаемую границу, как состоящее на службе у организма Бюро Внутренних Доходов накрыло ее и предъявило счет по всем статьям.
Любовник-футболист умолял принцессу «принять меры», а Ли-Шери тихонько плакала, упершись лбом в зеркальную стену вегетарианского ресторана, где они обедали. «Нет, – сказала она. – Нет, нет и нет».
В девятнадцать она уже сделала один аборт и второго бы просто не вынесла. «Нет», – повторила она. В уголках ее синих глаз показались две слезинки, похожие на толстых кумушек, свесившихся с балкона многоэтажки. Слезинки дрогнули, помедлили в нерешительности и задрожали снова, будто опасаясь сомнительного путешествия вниз по щекам. Не покидая укрытия, слезинки на мгновение отразили глянцевый блеск соевого творога на тарелке принцессы. «Больше никаких вакуумных отсосов, никаких кюреток. Лучше пусть мне выскоблят душу, выскоблят мозги, чем еще раз дотронутся до моей матки. С прошлой чистки прошло больше года, а внутри у меня до сих пор открытая рана. Все, что я ощущаю, – горечь, боль и стыд. Смерть закатила холостяцкую вечеринку в самом сокровенном уголке моего тела. Всё! Отныне это место предназначено для жизни».
Всякий раз, когда техника вторгается в благословенный естественный процесс, чуткие носы улавливают запах серы. Для принцессы Ли-Шери от абортов не просто несло тоталитаризмом – ей чудился в них пронзительный крик обманутой живой плоти. И все же, хотя принцесса и слышать не могла о прерывании беременности, перспективы этого пришедшегося не ко времени материнства так же не казались ей радужными – и не только по обычным причинам.
