По поводу хождений своих в эту крепкую, обручем единовластного правления схваченную провинцию он испытывал чувства разнородные и одно к другому притирающиеся со скрипом. За колонии, лежащие на побережье севернее и южнее, то и дело друг с другом спорили и дрались нации-претенденты, вследствие чего обычно и происходило очередное переименование, но перемены положения, при котором промыслы и ремесла там развивались только те, что требуются победившей нации, не происходило, зато в провинции Мэриленд разрешалось все, даже торговля с заграницей. А это для рядового колониста хорошо, для торговца еще лучше, а уж для посредника и финансиста лучше не придумаешь. Но до чего там все пропитано римским духом! Папежские священники напропалую разгуливают по городам, чуть не все площади которых уставили своими помпезными храмами, да и у каждой туземной деревни на задах — глядь, зловеще затаилась католическая миссия. Подмяли под себя все: законодательство, суды, ремесла… Источающие соблазн женщины в туфлях на высоком каблуке разъезжают в повозках, влекомых — кем бы вы думали? — десятилетними негритятами! Ложь, грязь, распущенность, коварство… Папежи — они папежи и есть. Блудницу римскую отринь — не так ли завещал нам сожженный в Смитфилде во времена королевы Марии преподобный Джон Рождерс? В сиротском приюте младшие дети всем классом заучивали по букварю его строки: Из рук ее не пей! / Ее кощунственных святынь / Беги в душе своей. Сие не значит, конечно, что с папежами нельзя торговать; довольно часто Джекобу даже удавалось брать над ними верх, тем более здесь, где табак и рабы так друг с другом повенчаны, сцеплены столь неразрывно, что любая из валют неизбежно тянет за собой другую. То вспышка насилия, то внезапный повальный мор — и все в тоске и печали. Кроме заимодавца.
Но как ни трудно подчас скрывать презрение, его надо уметь отодвинуть в сторону. Прошлую сделку со здешним плантатором Джекоб совершал через кого-то из его работников, сидя на табурете в пивной. Теперь по неясной причине его пригласили — скорее даже вызвали — в господскую усадьбу под названием «Вольница». И чтоб какого-то торговца вдруг пригласили сюда отобедать с джентльменом? В воскресенье?! Да нет, у них точно что-то стряслось. В конце концов, шлепая комаров и послеживая за кишащими в грязи довольно крупными змеюками, одна из которых успела уже напугать лошадь, он приблизился к широким железным воротам виллы «Вольница» и направил в них Регину. О великолепии этой усадьбы он был наслышан, но все равно к тому, что открылось взору, оказался не готов. Медового цвета каменный дом был поистине сродни дворцам. Вдалеке справа, за обнимающей двор оградой, кованую решетку которой мягко скрадывал туман, маячили ряды хижин — стоят пустые, тихие. Все, видимо, в полях, — сообразил он, — борются с потерей урожая, которою чревата этакая сырость. Успокоительный аромат табачного листа галаадским бальзамом полнил окрестность, напоминая о пылающем очаге и разносящих эль улыбчивых женщинах. Дорожка вывела на небольшую кирпичную площадку, предваряющую величавый проем входа на веранду. Джекоб остановился. Откуда ни возьмись, явился мальчик, которому Джекоб, спрыгнув с лошади на затекшие ноги, вручил повод с напутствием:
— Напоить. Кормить не надо.
— Да, сэр, — с готовностью отозвался мальчик и, развернув кобылу, повел ее прочь, приговаривая: — Хорошая девочка, хорошая, хорошая…
Джекоб Ваарк поднялся на три кирпичные ступени, потом не выдержал, вернулся на площадку, чтобы с отдаления еще раз полюбоваться домом. По сторонам двери два широченных окна, в каждом переплет не менее чем на две дюжины стекол. На обширном втором этаже еще пять окон, отражающих солнце, бьющее сквозь туман. Такого дома он не видывал в жизни. Даже самые богатые из его знакомых не возводили каменных палат; строили из бревен и самое большее обшивали тесом, а такие колонны — великолепием под стать зданию парламента — никому и нужны-то не были. Вот это да! Богато! — подумал он. — Однако, если прикинуть, ничего сложного: в теплом климате такой дом построить нетрудно. Мягкое южное дерево, легкий в обработке камень, щели конопатить не надо — наоборот, все должно как можно лучше продуваться, морозов-то нет! Видимо, длинный коридор, по сторонам гостиные и покои… Подобные палаты соорудить здесь можно запросто, и житие в них получится благостное, но, боже, что за жара!
Он снял шляпу и рукавом вытер пот со лба. Затем, тронув пальцем намокший воротничок, снова взошел по ступеням и опробовал скребок для обуви. Не успел постучать, как дверь отворилась и показался маленький человечек, весь составленный из противоречий: одновременно старый и безвозрастный, почтительный и насмешливый, беловолосый и черный лицом.
— Добрый день, сэр.
— Меня ожидает господин д'Ортега. — Через голову старика Джекоб заглянул в помещение.
— Да, сэр. Вашу шляпу, сэр… Сеньор д'Ортега ждет вас. Благодарю вас, сэр. Пожалуйте сюда, сэр.
Тут послышался голос самого д'Ортеги и его шаги — громкие, стремительные.
— Очень вовремя! Заходите, Джекоб. Заходите. — Он жестом пригласил его в гостиную.
— Добрый день, сэр. Благодарствую, — отвечал Джекоб, дивясь про себя хозяйскому камзолу, шелковым чулкам и затейливому парику. На жаре этакая толстенная шапица должна бы причинять значительные неудобства, но кожа господина д'Ортеги оставалась сухой как пергамент, тогда как Джекоб продолжал обливаться потом. Состояние носового платка, вытащенного из кармана, смущало, как и сама необходимость к нему прибегнуть.
Сидя за небольшим столом, окруженным резными каменными идолами (хорошо хоть окна закрыты, не впускают снаружи парной, банный воздух), он прихлебывал слабенькое красное лавровое пиво и поддакивал хозяину — дескать, погода действительно… ах, перестаньте: что бы мне ни пришлось претерпеть добираясь, — это, как говорится, дело житейское. Покончив со вступлением, д'Ортега, не мешкая, взялся за опись своих затруднений. Произошло, видите ли, несчастье…
Несмотря на то что до Джекоба весть о случившемся докатиться уже успела, он продолжал вежливо и даже сочувственно внимать версии, излагаемой клиентом-должником. Корабль д'Ортеги месяц простоял на расстоянии морской мили от берега, со дня на день ожидая прихода судна, которое должно было восполнить утраченное. Утрачено было немало — от корабельной лихорадки вымерла треть груза. Потом магистрат лорда-владетеля провинции еще и штраф наложил в целых пять тысяч фунтов табака: тела бросали в воду слишком близко к дамбе. Мало того, приказано было всех достать (кого найдут, конечно), а потом сжечь или захоронить. Для этого использовали сети и багры, — пояснил д'Ортега, — причем на одну только закупку упомянутых орудий ушло два фунта и шесть шиллингов. Потом трупы погрузили на две подводы (еще шесть шиллингов) и вывезли в болото, ну а уж там, сами понимаете — аллигаторы и прочая живность дело довершат.
А попытался он уменьшить потери, отправив корабль на Барбадос? — подумал Джекоб. — Ни боже мой! Олух, упорный в заблуждениях как все католики, он еще месяц стоит на рейде, ждет из своего любимого Лижбоа мифический корабль, который будто бы привезет столько живого товара, что он опять сможет битком набить трюмы. За время ожидания корабль дает течь и тонет, так что владелец теряет не только судно, не только первоначальную треть, но и всех остальных (кроме моряков, конечно же, которые прикованы не были) — за исключением четверых уже ни к какой продаже не пригодных ангольцев с глазами, пылающими яростью. И теперь ему нужен новый кредит плюс полугодовая отсрочка в погашении старого.
Неловкость, которую испытывал Джекоб, превращала обед — и без того тоскливый — в мероприятие поистине невыносимое. Грубая одежда простолюдина бросалась в глаза особенно явно рядом с вышитыми шелками и пышными плойчатыми воротниками хозяев. Пальцы, обычно такие ловкие, никак не хотели справляться со столовым серебром. А на руках так даже и следы крови енота остались! Затаенное негодование разрасталось. Такой сонный, такой заурядный день… К чему эта показуха ради единственного гостя, который по положению им не ровня? Все специально, — решил он. — Нарочно устроили представление, чтобы поразить его, заставить униженно пойти на поводу и принять планы д'Ортеги. Трапезу начали с молитвы (шептали на языке ему невнятном — по-латыни конечно), а перед и после молитвы медленно осенили себя крестным знамением. Несмотря на грязные руки и слипшиеся от пота волосы, Джекоб подавил раздражение и предпочел сосредоточиться на еде. Однако не на шутку разыгравшийся аппетит куда-то отступил: блюда были чересчур острыми и пряными — кроме соленых огурцов и редиски все оказалось засушено и пережарено. Вино (разбавленное и на его вкус чересчур сладкое) разочаровало, а уж застольная беседа тем паче. Сыновья хозяина хранили могильное молчание. Жена д'Ортеги, наоборот, стрекотала сорокой, осыпая его никчемными светскими учтивостями. Например, спросила: как вы там выживаете среди снегов? Вклиниваясь с суждениями и вовсе противными здравому смыслу, запросто, не стесняясь мужчин, излагала свои политические воззрения. Возможно, виной тому был акцент хозяев, их ограниченное владение его родным английским, но Джекобу казалось, будто ничто в тягучем разговоре не имеет ни малейшего касательства к реальной жизни. Оба без конца твердили о бремени невероятной, тяжелейшей ответственности, которую возложила на их плечи эта дикая страна; о своей неразрывной связи с делом Божественного провидения и о трудностях, которые они преодолевают во имя Господа. Уже за одно то, — округляла глаза жена д'Ортеги, — как нам приходится лечить ленивых дикарей и заставлять их трудиться, нас давно пора канонизировать.
