В основном она играла там в видеоигры, смотрела телевизор в конторе мотеля или сидела с Джорджем на кухне и рисовала, а он рассказывал ей о своем детстве в греческой деревне, где был такой бедный и голодный, что даже съел зубчик сырого чеснока, который мать зашила ему в трусы от сглаза.
В оплату маминых услуг входил ужин, и она могла заказать себе любое блюдо из меню, которое Джордж не менял с 1973 года. Они кушали на кухне в перерыве между первым и вторым отделениями. В тот вечер они выбрали французский луковый суп и пирог с грибами, а Джордж стоял за стойкой и нарезал тоненькие ломтики мяса с большого куска.
— Фу! — сказала Рэчел. Она была вегетарианкой.
— Вы только послушайте ее, — покачал головой Джордж, — эту девочку, которая понятия не имеет о том, что такое голод!
После того как мама допила кофе и ушла обратно в бар, Рэчел вынула из рюкзачка блокнот для рисования с цветными фломастерами и стала рисовать Джорджа, когда он был мальчиком в Греции. На картинке она изобразила колодец, в который бросают монетки и загадывают желание, и каменный дом с красными шторами на окнах.
Потом она показала ему рисунок, и он сказал:
— Штор на окнах там не было.
— И даже занавесок не было? — спросила она.
— Занавески мы носили вместо рубашек.
Мама пела «Ты солнце моей жизни»[8]. Ее голос доносился до них каждый раз, когда распахивались двери в бар. Джордж, как всегда, когда слышал эту песню, начинал подпевать: «Ты как зрачок моих очей».
— Звезда, — поправила его Рэчел. — «Ты — звезда моих очей». — Сколько раз ей еще надо будет это повторять? Голос у него был отвратительный. — Ну, ладно, — сказала она. — Я пошла.
Из дверного проема ей не были видны все посетители, но она насчитала одиннадцать человек, восемь из них были мужчины, и еще там одиноко сидел за столиком черный. Блюдечко пока было пустым, там лежали только пять долларов, которые мама сама положила для затравки.
Когда мама закончила играть, ей захлопали только официантка и чернокожий мужчина. Она тут же сыграла вступительные аккорды «Бесаме мучо».
— Рэйч, — сказала она, указав микрофоном в сторону двери, — ты не хочешь меня поддержать?
Все повернули головы к двери. Рэчел дала матери начать и, как только та спела «Каждый раз, когда я тебя целую…», вошла в зал. Там стало удивительно тихо. Пожилая дама с розовыми кудряшками, напоминавшими сахарную вату, всю песню помахивала палочкой, какими размешивают сахар в чае или кофе, как будто дирижировала, но когда песня кончилась, мама поднесла к губам микрофон и сказала:
— Леди и джентльмены, это моя дочь Рэчел.
Дама вернулась обратно к стойке бара. Рэчел улыбнулась остальным посетителям — все они хлопали ей, а одна женщина подскочила к блюдечку и положила синеватую бумажку. Пять долларов!
Чернокожий мужчина встал из-за стола и положил туда же десять долларов, а потом подошел к Рэчел.
— Я только хотел тебе сказать, что у тебя замечательный голос, — проговорил он. Его собственный голос был глубоким и звучал так, будто мужчина был большим начальником.
— Спасибо, — ответила девочка.
— Я хотел бы пожать тебе руку, — сказал он, — если, конечно, ты не возражаешь.
Они обменялись рукопожатием. Ее ручонка в его ладони казалась почти белой. У Рэчел возникло приятное чувство, будто ее рука сделана из тонкого, хрупкого стекла.
— Вам не случалось бывать в Нью-Йорке? — спросила она.
— Боюсь, что нет. А почему ты спрашиваешь?
— Так, мне просто показалось. — Она бросила взгляд на маму, которая разыгрывала из себя светскую львицу, наблюдая за дочкой и незнакомым мужчиной.
— А теперь Рэчел пора идти, — сказала мама. — Может быть, она еще к нам заглянет, перед тем как в половине десятого мы должны будем вас покинуть.
— Спасибо за песню, — бросил мужчина. — Всего тебе доброго.
Он вернулся за свой столик.
Рэчел вытерла руку о юбку. Ту руку, которую он пожал. В один прекрасный день она встретит черного, встречавшегося с ее отцом, который приедет из Нью-Йорка. По какой-то непонятной ей самой причине она была уверена, что это непременно случится.
Рон вышел из мотеля «Каса Эрнандес» в таком возбуждении, что даже забыл, где припарковал свой фургончик, который на самом деле остался выше по улице у закрытой бензоколонки. Он бросил взгляд на стоянку мотеля, потом пошел к другому мотелю, расположенному по соседству, и стал искать машину там. Должно быть, ее отволокли на площадку для брошенных машин. Или украденных.
— Вот и отлично, — пробурчал он себе под нос и пошел к перекрестку, где легче было взять такси.
Солнце уже клонилось к закату, но жара дня отдавалась от мостовой, и очень скоро с Рона градом катился пот. Ему вдруг пришло в голову, что, если он помрет от инфаркта, Рэчел об этом как-то узнает. Вчера прямо на улице скончался мужчина…
На полпути к перекрестку он вспомнил, что оставил машину у бензоколонки и пошел в обратном направлении. В кабине было жутко душно; ему бы следовало оставить чуть открытым окно. Он включил двигатель, и заработал кондиционер. Сколько рюмашек он пропустил? Точно Рон и не помнил. Две, наверное. Или, может быть, две двойных. Он потянулся к бардачку за фляжкой, которую всегда держал про запас. Раньше, когда он пропускал пару рюмочек, ему казалось, что все видят его насквозь. Официантка бывало спрашивала:
— Вам выписать счет? — А ему казалось, она говорит: «Отваливай отсюда по-быстрому, извращенец».
На похоронах отца какая-то женщина сказала ему, что он всегда был другим, и тут же добавила:
— Если, конечно, не брать в расчет тостеры твоей матери и прочую дребедень. — Ее улыбка, казалось, кривилась от брезгливости.
Правда, теперь такого рода параноидальные явления его особенно не волновали. Порой ему даже хотелось, чтобы они оставались при нем, лишь бы спало это мучительное напряжение, эта тоска… Он не мог поверить своим глазам, когда увидел, как Рэчел вошла в бар и начала петь, причем дело здесь было не в том, что невинная девочка выступает на сцене, и даже не в том, как она улыбается и покачивает детскими бедрами. Какой нужно быть матерью, чтобы заставлять дочку так себя вести? Разве это не надругательство над ребенком, когда девчушку в возрасте Рэчел заставляют петь в баре?
Когда Рэчел ушла, он быстро расплатился и пошел за ней. Он ничего не соображал, думая только о том, что, скорее всего, она вернется на кухню, где он и заприметил ее раньше, проходя мимо распахнутой двери. И оказался прав — девочка была именно там, она прыгала на одной ножке перед поваром, который помахивал перед ней большим кухонным ножом. Зрелище было странным настолько, что, пропусти Рон еще рюмашку-другую, он, наверное, смог бы это неправильно истолковать и вломиться на кухню. Но вместо этого он продолжал идти вперед, пока не вышел из мотеля. С ней все будет в порядке, говорил он себе, но до конца не был в этом уверен, а еще там были эти странные мужчины в баре… тот чернокожий, который сказал, что ручку ей хочет пожать, лишь бы к ней прикоснуться…
В этот момент он вспомнил, что фляжка осталась на кухонной стойке, и решил было вернуться в мотель, заказать в ресторане что-нибудь выпить. Но там, должно быть, теперь уже никого нет, и он только привлечет к себе излишнее внимание. Ему хотелось бы знать, заметила ли мать девочки, что он околачивался у их дома? Хотя та вовсе не производила впечатление бдительной натуры — скорее наоборот. Но это, однако, не значит, что она полная дура. Он действовал осторожно, отслеживая, куда она едет, не приближался к ней больше, чем на корпус машины, а в баре мотеля всегда сидел в уголке, за составленными один на другой стульями. И все равно, показавшись там снова, он будет дразнить судьбу. Так что лучше ему ехать домой.
Но не теперь. Все в нем вскипало при мысли о том, что он оставит Рэчел в том баре со всеми этими мужиками.
Впервые он увидел ее неделю назад, во вторник. Он возвращался со склада компании «Тиндл Электрикал Сапплай» и решил свернуть к школе «Спрюс Корт». Он знал все начальные школы в радиусе пятнадцати минут езды на машине от своей мастерской и где-то раз в неделю — если около половины второго бесцельно болтался рядом с ними или, допустим, проезжал мимо по делу — останавливался ненадолго рядом с одной из них, куда не наведывался уже какое-то время. Порой он даже выходил из машины и делал вид, что внимательно изучает план улиц.
В тот день можно было припарковаться только за школьным автобусом. Он поставил там машину, хотя обычно останавливался дальше по улице, где привлекал к себе меньше внимания. Потом выключил двигатель, взял в руки справочник и открыл окно.
Именно в это время прозвенел звонок. Через минуту из дверей школы гурьбой повалили дети, сначала выходили малыши. Он ждал. Совсем маленькие девочки его никогда не интересовали. Не привлекали его и те девочки, лица и тела которых начинали обретать очертания взрослых. Ему нравились худенькие смуглые девчушки, хрупкие черты которых сулили и в будущем остаться утонченными и изящными.
