А ночные гонки – ладно, пусть пока будут.
Еще позже, спустя два месяца, он ей рассказал про тех баб. Признался. Всё оказалось хитрее. Большинство ночных гонщиков имели вполне адекватных приличных жен, невест либо постоянных подруг. А примитивные девки – сами по себе они не нужны. Нужны только их рты. Какая гадость, ужаснулась неиспорченная девушка Мила, это отвратительно. И вдобавок опасно же, что же они, на такой бешеной же скорости?.. Нет, конечно, ответил Борис. На скорости – никакого удовольствия, на скорости ты весь сосредоточен, полная концентрация, работаешь как автомат, ничего не чувствуешь – только трассу и тачку. Но вот после... (он сделал паузу), когда уже приехал, когда начинается адреналиновый отходняк... (он покачал головой), когда из машины выйти не можешь, потому что ноги не держат... Тогда она залезает в штаны – и... поверь мне, это – ну... как бы очень сильно. Слабость, ты даже пошевелиться не в состоянии – тут только ртом надо. Кошмар, сказала Мила. Почему кошмар, возразил Борис, эти вещи изобрели еще в двадцатые годы, когда автогонки стали доступны широким слоям населения...
Мила была шокирована. И ты, прошептала она, меня, приличную девушку, потащил в такую вонючую грязь, на первом же свидании? Вместо того, чтобы повести в ресторан или в кино, как все нормальные парни делают? Меня – нежную, чистую, светлую – в это говно?
Но ты ведь ничего не знала, возразил он. И потом, кино и ресторан – это уныло. А гонки – это, ну, как бы красиво и интересно. Независимо от того, есть у тебя рядом женский рот или нет его...
Они поругались. Насчет других ртов – сам думай, сказала она ему, а про мой – забудь. Навсегда.
Но он оказался благороднее, чем она думала. Он забыл не про нее, а про ночные гонки. Насовсем.
В середине декабря двое мужчин ели мясо в ресторане «Гудман» на Земляном Валу. Оба ловко манипулировали ножами и вилками. Но если первый, облаченный в старый пиджак, ел спокойно, даже чрезмерно спокойно, методично отделяя слои жира и рассекая багровую плоть невинно убиенной коровы на аккуратные прямоугольные куски, то второй, одетый красиво и дорого, как бы в противовес респектабельной внешности жевал резко и жадно, иногда чавкал (впрочем, негромко) и, казалось, порывался отбросить глупые металлические приборы, схватить руками и вгрызться – не от голода, а просто от любви к процессу пожирания: разрывания зубами, разгрызания, измельчения и проглатывания.
Держались скромно, говорили тихо. Спорили о том, когда заканчиваются нулевые годы и начинаются десятые.
– В двухтысячном было так же, – сказал спокойный. – Одни говорили, что новый отсчет идет с двухтысячного, а другие – с две тыщи первого. И еще это слово все время, как его... миллионий...
– Миллениум, – подсказал второй с набитым ртом.
– Да. Точняк. Милиционериум.
Коротко рассмеялись. Второй дожевал последнее, беззвучно положил вилку и нож, одним концом салфетки промокнул губы, а другим – покатый лоб. Моргнул несколько раз.
– По идее, – сказал он, – счет начинается с нуля. Ноль, один, два, три – и так до девяти. Так что нулевые, братан, заканчиваются через две недели. И начинаются новые. Десятые.
– Я их и не заметил, – сказал спокойный. – Нулевых.
– А никто не заметил. Пролетели как один день.
– А я и девяностые не заметил.
– Потому что сидел. И в девяностые, и в нулевые.
Спокойный невесело усмехнулся.
– Ага. Типа того.
– Всё равно, – сказал второй, опять смаргивая, – в этом тоже есть свой смысл. Год, десять лет, потом сто лет... Людям удобнее отмерять круглым счетом.
– При Брежневе, помню, пятилетками отмеряли, – сказал спокойный.
– Да, – кивнул второй. – «Пятилетке качества – рабочую гарантию», – серьезно процитировал он. – Коммунисты были ребята ушлые. Знали, как народ запутать. А эти могут только сопли жевать. «Девяностые», «нулевые»... Казалось бы – какая разница? Ну – девяностые. Ну – нулевые. Дальше что? – Он взял бокал с вином, и запонка звякнула о стекло. – Нет, всем обязательно надо, чтоб девяностые – отдельно, нулевые – отдельно. Типа в девяностые были одни расклады, в нулевые – другие расклады, а сейчас начнутся десятые – там будут уже какие-то совсем особенные расклады... Будет чище, будет лучше, будет веселее... Психология, братан.
– Думаешь, будет лучше? – спросил спокойный с интересом и надеждой.
– Так же и будет, – твердо сказал второй и откинулся на спинку стула. – Как всегда. Человек живет в страхе. Это его основная идея. Он в страхе с первой секунды жизни. Как из матки вылезает. В утробе – ништяк: тепло, уютно. А снаружи – наоборот, непонятно, шумно... Холодно... Страшно! Так же и с этими нулевыми. Люди думают: «Вот, нулевые кое-как пережили, вроде целы, вроде продержались, могли бы жить и получше, но ничего, вот кончатся нулевые, настанут десятые – и всё будет хорошо»... Самообман. Борьба со страхом.
Спокойный ослабил галстучный узел.
– Мне, – пробормотал он, – что нулевые, что десятые – без разницы. У меня проще. Ползу крокодилом от одной тюрьмы до другой, к черта маме ее... Я – отдельно, а жизнь – отдельно. Вот, бывает – старый товарищ позовет, вытащит в хороший кабак... Покажет, что такое настоящая жизнь...
Второй был равнодушен к комплиментам и только коротко кивнул.
Он ко многому был равнодушен.
В прошлой жизни его звали Кирилл Кораблик, но сейчас он выправил себе новый паспорт. Имя, правда, оставил прежнее. Чтобы не путаться. Кроме того, ему нравилось его имя. Фамилия тоже нравилась, за фамилией имелась длинная и оригинальная семейная легенда – однако пришлось пожертвовать.
– За психологию ты хорошо задвигаешь, – с завистью произнес спокойный. – Уважаю. Жаль, мне бог ума не дал. Ходил бы сейчас, как ты. Задвигал умное всяким барбосам. И соскакивал. Умному хорошо, он везде соскочит.
– Не везде, – уклончиво возразил Кирилл.
– Ты, – с уважением сказал спокойный, – со сто пятой статьи соскочил. Полгода на воле – уже в шоколаде. Хороший кабак, стейк, салфеточки, винишко красное... Степень прожарки... Называется – человек умеет жить. Нет, брат, соскочить со сто пятой – это сильно.
Кирилл пожал плечами.
– Сильно или не сильно – можно. Со сто пятой – можно. В наше время мокруха – не самое страшное преступление. Вот с двести пятой соскочить нельзя.
– Это что такое?
– Терроризм, – объяснил Кирилл. – Ну, и кто за политику сидит. Нацболы всякие, несогласные – им тоже тяжело. Только у них и денег нет, чтоб соскакивать. А срока там – дай боже...
– Так и у тебя немало вышло.
– Четырнадцать лет, – сказал Кирилл и не удержался – потер пальцами воспаленные веки. Какая-то проблема с контактными линзами, легкая аллергия, вроде бы ничего серьезного – а мешает.
И вообще, знал бы, что всё это так сложно, неприятно и дорого – не стал бы связываться ни с пластикой, ни с линзами. И нос переделали, и веки подрезали, и губы накачали, чуть ли не как у Сергея Зверева, – а рожа как была ублюдочная, так и осталась.
– Четырнадцать лет, – повторил он. – А реально вышло – три года с небольшим. Нормально.
Посмотрел в глаза своему хладнокровному собеседнику – и ничего не увидел. Там словно стена была, прямо за поверхностью зрачков, непроницаемая пелена, ничего не угадать. То ли человек в следующую секунду засмеется и пошутит, и по плечу хлопнет, то ли нож в кадык воткнет. Они все такие, подумал Кирилл, кто всю жизнь по тюрьмам.
Потом обернулись оба. В зал вошла группа женщин, молодых, ярких, из четырех три говорили по мобильным телефонам. Пересмеиваясь то ли меж собой, то ли с абонентами, заняли стол у окна. Замелькали разнообразные, небрежно снимаемые верхние одежды, а также шарфы, перчатки, сумки. Заблестели украшения и голые колени.
– Вот они, – завистливо произнес спокойный, и его взгляд на мгновение прояснился. – Вот на таких люблю смотреть. Вот кому сейчас ништяк. Надо мне было бабой родиться, красивой. Или – ментом. Горя бы не знал. А родился вором. Чего теперь делать? Не знаю.
– Воровать, – сказал Кирилл.
Спокойный невесело хмыкнул и отхлебнул вина, так, что было ясно видно: он бы выпил водки, но стесняется спросить.
– Надо выпить водки, – сказал Кирилл.
– Ты угощаешь, – тихо сказал спокойный. – Тебе виднее.
Надо его переключить, подумал Кирилл, а то уйдет в мрачное, начнет крутить в голове, какой он бедный и несчастный, это мне не нужно.
Он махнул рукой метрдотелю, сменил позу и сказал:
– Не знаю, брат. Лично я бабам не завидую. Особенно этим. Что-то в них не то. Особенно сейчас заметно. Я в две тыщи шестом садился – таких было немного. А сейчас вышел, смотрю – они везде. Молодые, наглые, ничего не боятся... У каждой обязательно какой-нибудь мент есть, в приятелях, чуть что не так – она за телефон хватается и быкует... «Да я сейчас позвоню – подъедут с Петровки, порвут...» Блатные базары выучили, у каждой свое бабло, свои тачки, свои дела... Придешь к ней в гости – а там пустой холодильник, на полу гантели, по стенам шкафы со шмотками... Ходит – задница наружу, трусы торчат... И татуировки: на плече китайское матерное слово, на жопе розочка, на спине – гад с крылышками. Одета под шалаву, а сама – юрист. Чудны дела твои, господи.
