Но это еще не все! Два шкафа так и остались на лестничной площадке, потому что рабочие, посмеиваясь над Простяковыми, отказались втаскивать эти шкафы в квартиру. Вернее, не посоветовали этого делать, потому что тогда в квартиру вообще невозможно было бы войти.
«Ну как же так, Демушка! Это же очень хорошие шкафы. Их же поцарапают. Надо что-нибудь придумать!» — взмолилась Татьяна Родионовна, совсем потеряв голову.
На этот раз Дина Демьяновна, тоже обезумев от всего этого кошмара, не стерпела и накричала на мать, а отец, добрейший Демьян Николаевич, стараясь сохранить спокойствие, бешено-тихо сказал дочери:
«Не смей. Это не твоя забота.— А потом обнял за плечи свою Танюшу и дрожащим от возбуждения и усталости голосом сказал ей как можно ласковей: — Успокойся, пожалуйста. С ними ничего... Если понесут громоздкую вещь, а мы будем дома, то нам позвонят и попросят убрать шкафы. Мы их внесем на время в прихожую, а потом опять вынесем. Я уже позвонил Сергею Александровичу... Он позаботится о машине. Придется отвезти на дачу. Он поможет. Возможно, даже завтра сумеет приехать за ними».
«Эти шкафы на дачу? В сырость?! — воскликнула Татьяна Родионовна. — Они ведь погибнут там. Они отсыреют за зиму и все расклеятся».
«Ну, а что же делать-то, милочка? Посоветуй».
Дина Демьяновна, не справляясь с собой, опять в повышенном тоне стала что-то выговаривать матери.
«Дина!» — сказал ей Демьян Николаевич и стиснул зубы. И глаза его в этот момент зажглись звериным каким-то бешенством. Дина Демьяновна заплакала в отчаянии и, махнув рукой, хотела уйти от стыда, протиснуться между шкафом и стеной на кухоньку, чтобы там поплакать и потом умыться, но не смогла этого сделать, и тогда она с силой стукнула шкаф кулаком:
«Пропади он пропадом!»
А рабочие, дожидаясь расчета, сочувственно посмеивались над стариками, жалея их и в то же время понимая все страдания, которые выпали им в конце их долгой жизни.
«Ничего, бабусь, — говорил один из них, похлопывая ладошкой по шкафу, оставленному на площадке.— С этими шкафами ничего не случится. Они еще вашу дочку переживут, не только вас. Пианино тащить и то легче! Они небось сплошь дубовые. Таких теперь не делают. За такие шкафчики надо бы подкинуть нам по рваненькому. Разве это шкаф? Бульдозер и тот будет полегче».
Все это так и было на самом деле, и рабочий нисколько не преувеличивал. Все они так измучились с этими комодами, шкафами и буфетами, что, видимо, долго еще будут вспоминать страшный этот день и эти громадины, которые с трудом проходили в узких лестничных маршах и каждый раз застревали на поворотах, упираясь углами в свежую штукатурку. Все стены вплоть до шестого этажа были изранены этими шкафами, и даже Демьян Николаевич не на шутку опасался, как бы работники ЖЭКа не потребовали отремонтировать стены за его счет. Впрочем, в эти часы никто не поднимался и не спускался по лестнице — все ездили на лифте и никто не видел белых царапин и сколов на серых стенах.
Да, это были ужасные дни, и Татьяна Родионовна не раз сетовала, что господь бог не прибрал ее до этого переезда, не дал ей умереть в старом, обжитом, родном доме.
Но прошло время, добрый их друг Сергей Александрович отвез шкафы на дачу, а те, что остались в квартире, каким-то странным и трудно объяснимым образом разместились в конце концов вдоль невысоких стен большой комнаты, оставив место для высокой железной кровати, которую купил когда-то Демьян Николаевич, купил в те далекие годы, когда еще дочери не было на свете и они с Танюшей даже не помышляли о ней. Кровать эта стала как раз напротив окна по торцовой стене комнаты. Благо, что окошко в комнате было одно! Большое, но одно. Между шкафами, комодами и буфетом тяжело стал на свое законное место обеденный стол с тяжелыми резными ножищами. И осталось даже место для стульев. Правда, пройти между столом и буфетом с одной стороны и между столом и шкафом — с другой можно было только в том случае, если стулья бывали задвинуты под стол. Но, спрашивается, зачем выдвигать стулья из-под стола, если не сидеть на них? С этим и Демьян Николаевич, и Татьяна Родионовна быстро смирились. И все тумбочки, сундучки и этажерки уместились под окном. К окну, к сожалению, нельзя было подойти, но это уже полбеды. Да к тому же Демьян Николаевич как раз под форточкой сумел поставить невысокий, старинный сундучок, в котором хранились старые, но не совсем еще изношенные ботинки. С этого крепкого сундучка даже маленькая Татьяна Родионовна легко доставала до форточки.
«А ты не хотела брать сундучок, — с укоризной сказала она дочери.— Я терпеть не могу пустые современные квартиры. Это какой-то ужас! Студенческое общежитие. Кровать, тумбочка, и больше ничего. В таких комнатах пахнет казармой, а у нас, как говорится, в тесноте, да не в обиде».
Самое страшное, что она могла придумать в отношении человеческого жилья, это была казарма.
«Это ж просто казарма какая-то!» — говорила она, если гости накуривали в комнате.
«Почему ж ты не вытер ноги у порога! Ты ведь не в казарму вошел», — говорила она порой Демьяну Николаевичу, хотя в жизни своей эта милая женщина ни разу не видела настоящей казармы, о чем ей, кстати, напоминал всегда добрый ее Демушка, посмеиваясь над ней.
На этот раз, глядя на маму, взобравшуюся на сундучок, Дина Демьяновна горько усмехнулась и окончательно поняла, что давняя ее мечта о переезде в новую квартиру, о новой жизни в этой, пусть маленькой, но все-таки своей, отдельной квартире так и осталась детской мечтой.
А когда Демьян Николаевич, превозмогая себя, настелил в комнатах старый, потертый, свинцово-серый паркет, кое-как отциклевав его, отчего он стал пестреньким, тогда ей даже показалось, что она никуда и никогда не переезжала, а как жила в старом доме, так и продолжала жить, только теперь стало теснее в комнатах и стали ниже потолки.
Старый их дом, выложенный по фасаду маленькими кирпичиками, покрытыми песочно-белой глазурью, высокий его, поблескивающий после дождей фасад с ажурным балконом на втором этаже, ржавым и опасным, но все-таки балконом, — домик их, давно уже снесенный рокочущими машинами, иногда вдруг с каким-то мягким, тревожным толчком в груди возникал в ее памяти, и тогда ей нетрудно было представить себе, как тяжело и мучительно переживали все это ее старички, если даже ей, прожившей в старом доме тридцать восемь лет, иногда казалось, что она лишилась в своей жизни не просто дома, в котором привыкла жить, но лишилась родного существа с грустными глазами под нависшим карнизом. Окна его и в самом деле казались грустными, потому что над каждым из этих высоких и узких окон были выложены из тех же глазурованных кирпичиков рельефные островерхие карнизики, похожие на изломленные в печали брови. Теперь их не было. Странно. И жалко, конечно.
Но странно было теперь и то, что, только начав жить в новом доме, не успев еще привыкнуть к новому расположению вещей в комнате, они сразу же полюбили горячую воду и ванную, выложенную кафелем, удобную, хотя и маленькую, кухоньку, и ни Татьяна Родионовна, ни Демьян Николаевич и уж тем более ни Дина Демьяновна — никто не мог себе представить теперь, как они до сих пор обходились без горячей воды. И если бы им вдруг предложили, допустим, вернуться в старый их дом, то вряд ли бы они согласились на это, хотя в каждом из них долго еще тлело теплое воспоминание о добром доме, о высоких его потолках, почерневшей от времени электропроводке, о шнурах, свисающих с темных потолков и несущих оранжевый абажур и холодный блеск маленькой хрустальной люстрочки, повисшей над обеденным столом. И особенно о тех глазурованных, аккуратненьких, светлых кирпичиках, которыми был выложен узкий и высокий фасад старого особняка.
Все это ушло в прошлое, все теперь улеглось и успокоилось в их новой жизни, появились новые привычки, которые давно уже стали казаться старыми — мыться по утрам теплой водой, завтракать на кухне, а на ночь принимать душ.
Появились новые удобства, но и неудобства тоже давали знать о себе: теперь до работы, до своей библиотеки, Дине Демьяновне приходилось добираться на автобусе, а потом еще на метро, — но все это тоже стало привычным.
И даже собака, которую завели Простяковы, купив на рынке беспородного щенка, стала привычной, словно она жила вместе с ними испокон веков.
Собаку Демьян Николаевич назвал Караем. Эту громкую кличку он помнил с детства, с той поры, как к отцу приезжал его приятель и рассказывал об охоте на зайцев, а маленький Демушка слушал в диком восторге, сидя у отца на коленях. С тех пор, если он вдруг представлял себе свою собственную собаку, о которой Татьяна Родионовна и слышать никогда не хотела, он мысленно называл ее Караем.
Теперь, живя на окраине, Татьяна Родионовна сама первая заговорила однажды о собаке, и Демьян Николаевич, не дав остынуть этому разговору, в ближайшую же субботу поехал тайком на Птичий рынок и купил за три рубля симпатичного, лохматого серого щенка с бурой мордой.
