Перед входом, вблизи стеклянных этих дверей, Паша почистился, сам на себе обтряхнул куртку. Тут только и обнаружил: а шапки-то на голове нет. А может, ее и не было? В шапке он ехал сюда или без шапки, вот в чем вопрос. Или она там, под фонарем, осталась? Черт с ней, с шапкой, искать не пошел.
Внутри, обдуваемый жилым теплом, пока шел холлами-коридорами, пока в номере шарил в темноте по стенам, искал выключатель и, так и не найдя, сел на диван, закурил, тут только и почувствовал, как холод с дрожью выходит из него. Вдруг дверь сама открылась, косяком лег свет из коридора, вспыхнуло электричество в обоих торшерах, в настенных бра.
– Ой!.. Напугали до смерти. Что ж в темноте сидите?
– А где он у вас тут, выключатель?
– Да нету выключателей. Как входите, сюда надо ключ вставить. Вот сюда, видите?
Вошли, вставили, и свет зажегся. Ваш-то ключ где?
– В куртке. Вон куртка висит. В кармане там.
Она поискала. Свет на миг погас, вновь вспыхнул: вместо своего она вставила его пластиковый ключ. Засмеялась:
– Надо же… Это за границей придумали из экономии. А уходите, ключ вынули, и пожара без вас не будет. Я только постель расстелить на ночь. Думала, вас нет.
– Вода тут у вас имеется где-нибудь? – спросил Паша. – Или только из-под крана?
У него все горло зачерствело, все пересохло до нутра.
– А вот в баре.
Она открыла дверцу шкафа под телевизором, поставила на столик перед ним высокий стакан, хотела и бутылку пластиковую поставить, но глянула на него и, отвинтив пробку, сама налила в стакан шипящую, с газом, воду. Рука у нее была сдобная.
Паша выпил, перевел дух, еще налил.
В золотистом свете торшеров она двигалась бесшумно. Сложила атласное покрывало, взбила подушки, отвернула белый уголок одеяла. Когда шла к дверям, он взял ее за руку, голую по локоть:
– Останься.
Она улыбнулась и от улыбки, от одной улыбки своей помолодела лет на десять:
– Вон вам конфетка на ночь положена. Шоколадная. На тумбочке лежит.
– Останься, – тупо повторил Паша.
– Спи.
– Придешь?
Не ответила. Он так и заснул при свете. Он спал на спине, не слышал, как она вошла, а она стояла и смотрела на него. И он почувствовал ее взгляд, вздрогнув, проснулся.
– Что ж ты, сам звал, а сам спишь?
– Ой, срам какой жуткий! Прости.
Он потянулся к ней.
– Свет погаси. Весь свет. Ладно, я сама.
И шепнула под одеялом:
– Мне долго нельзя. Меня могут хватиться.
Она гладила его лицо над собой, гладила его затылок, плечи, все сильней прижимала к себе:
– Жалкий мой…
И целовала его глаза, чтоб не смотрел.
– Чего ж это я жалкий? – спросил Паша, еще не отдышавшись, но уже закуривая. Он понял ее слова по-своему, потому не лег рядом с ней, а сел на край кровати.
– А ты маму свою спроси, легко ей было отправлять тебя, такого молоденького? Я своего сына ни за что не отдам.
– Ин-те-рес-но!..
Но от души у него отлегло.
Снежный звездный свет светил им сквозь шторы, и он видел рядом с собой на подушке большое лицо не знакомой ему женщины.
– Интересно, как же это ты его не отдашь?
– Не отдам, и все.
– Тебя и спрашивать не станут. Заберут – и будь здоров, Иван Петров.
– А вот пусть что хотят со мной делают, а я не отдам.
– Чем же это он лучше всех остальных?
– Для меня – самый лучший. Я его одна всю жизнь растила, кто о нем вспомнил хоть раз, а подрос, да чтоб его забрали у меня…
– Сколько ему лет вообще?
– Двенадцать.
Паша свистнул:
– К тому времени, когда ему призываться, война сто раз кончится.
– Да вот что-то не кончается. Небось, когда ты родился, мать тоже надеялась… А тут из войны – в войну, из войны – в войну…
– Вообще-то ты права. Только что ты про эту войну знаешь? Если вам рассказать, что там на самом деле и как… – он потянулся закурить, пачка была пуста. – Когда-нибудь расскажу.
– Я тебе принесу сейчас. Там, в баре, сигареты есть.
Он видел, как она присела у тумбочки под слабо мерцавшим телевизором, видел в темноте белую ее спину.
– Ничего вы не знаете. Да и хотите ли знать? Он пришел туда человеком, а побыл, глянешь на него… Ладно!
И то ли ей, то ли себе самому сказал:
– На войне закон один: кто пожалел, тот и погиб.
В коридоре раздались голоса, в дверь застучали:
– Паша, ты здесь? Открой!
Она как сидела под телевизором, так и осталась сидеть, затаясь. Снаружи дергали ручку двери.
– Паша!
– У горничной должен быть ключ.
– Ты видела, куда он ушел?
– Видела… Ничего я не видела.
– Внизу, в рецепции взять можно.
Генка предложил:
– Я схожу вниз, вы здесь обождите.
– Пал Палыч, ты живой?
– Что там? Кто? – спросил Паша сонным голосом.
– Жив роднулечка. А ну открывай быстро!
– Сплю я, ребята.
– Но ты все же как бы пусти нас, – настаивал Олег. – Есть интересная информация.
– Сплю. Всё. Утром встретимся в бассейне. Сплю.
Информация сказала обиженным голосом Милы:
– Да ну его. Пусть спит… Он вообще какой-то… трепетный очень.
Они еще постояли, посовещались, подергали дверь. Ушли. Только тогда она перевела дух. Кинула ему пачку сигарет, быстро стала одеваться, шепнув:
– Не смотри!
Он щелкнул зажигалкой, затянулся пару раз глубоко. И – тоже шепотом:
– В джинсовой куртке, в шкафу – деньги в кармане. Сама возьми.
Одетая она подошла к нему:
– Зачем обижаешь? А то не приду больше.
И, наклонясь, мягкими губами нежно, будто мать на сон грядущий, поцеловала в щеку. И рукой стерла свой поцелуй. Свет из коридора на миг полоснул по стене, дверь закрылась бесшумно.
Рано утром, все еще спали, Паша спустился в ресторан. Уже стояла за тумбочкой-конторкой дежурная: белая кофточка, черный бантик-шнурок под горлом. Столы, накрытые белыми скатертями с расставленными на них приборами, были еще пусты. Набрав закусок на тарелку, Паша сел к столу, и сразу подошла белая царевна с кофейником в руке:
– Вам чай? Кофе? Можно заказать горячий омлет. С грибами. С беконом. С сыром.
– Кофе. И – покрепче.
Она налила в чашку, подвинула сливки, поставила кофейник. Ах, как хорошо пахло кофе. Он отхлебнул.
В ресторане в этот час был только он, да еще за одним столиком женщина в возрасте, как ему показалось по виду и обращению, не мать, а скорей всего – нянька, пока молодые господа спали, она кормила с ложечки младенца, тот, повязанный белым нагрудником, сидел в высоком стуле. Но уже вышла к арфе арфистка. В ресторане было прохладно и еще прохладней от вида синего снега за стеклянными стенами. Но арфистка в длинном платье была с голыми плечами, белые пальцы ее ласкали струны, будто плескалась тихо вода в фонтане.
Паша поел наспех, поднялся в номер, захватив сумку, подошел внизу к администратору расплатиться, сдал ключ. Она проверила по компьютеру:
– Все оплачено. За два дня. А вы уже уезжаете?
– Да, дела… Я там брал в баре сигареты вот эти, бутылку воды… Вроде бы больше ничего.
Он расплатился, с сумкой в руке вышел наружу. Поздно проснувшееся, встало за деревьями ледяное красное солнце, оно слепило на ветру до слез. И как раз когда он стоял в раздумье, как выбраться отсюда, подъехала черная машина. BMW. Оттуда вылез строгий господин в золотых очках и вся в мехах дама. Шофер нес за ними чемоданы.
У первого шлагбаума похаживали двое охранников, поигрывали полосатыми жезлами-дубинками в руках. Оба – в летных меховых куртках. Паша решил ждать за поворотом. Стоял, грел уши ладонью. И не ошибся, показалась машина, та самая, в ней – только шофер за рулем. Паша поднял руку.
Здесь, на юге, была уже весна. Но деревья стояли еще голые. И под ними в крошечном лесочке на палой листве сбились жители села с детишками, с пожитками, какие смогли унести и увезти, со скотиной, она мычала, голодная. Стояли и смотрели, как уничтожается их село. Били танки прямой наводкой из длинных стволов, устремлялись сверху вертолеты, от них отрывались огненные ракеты, и взлетали, взлетали на воздух дома. А они стояли и смотрели, все еще на что-то надеялись.
Это чеченское село взято было без боя: вышли к командованию старики в высоких шапках, пообещали, мол, сами выгонят боевиков, те уйдут мирно. И правда, ушли.
Бои гремели в горах, а здесь жгли уже ботву на огородах, сгребали и жгли прошлогоднюю ботву, готовя землю под новый урожай, и горький дым стлался в сыром весеннем воздухе. В селе осталась только военная комендатура и милиционеры. Но в одну из ночей вошел в село полевой командир, известный еще с прошлой войны, с ним – триста боевиков. А кто говорил – двести, кто – четыреста. И вот уже не первый день шли бои.
Чеченец, бежавший оттуда, рассказывал, что захваченных милиционеров и солдат, совсем молодых ребят, резали, как скот. "Как скот резали!" – повторял он, а односельчане, стоявшие в лесу, смотрели на него косо. Чеченец был дерганый, какой-то вертлявый и – на одной ноге. Другая нога ремнями привязана к деревяшке, он в нее упирался коленом, подогнув обрубок. Он говорил, что двоих солдат прятал у себя на чердаке, но Паша ему не верил. Вот интересно, где он эту ногу потерял?
