Позже, когда и он, и Ольга превратились в непомерно толстых фриков, Оскара нет-нет да пронзало чувство вины: стоило ему завидеть Ольгу на улице – вот она шлепает вперевалку по тротуару или тупо смотрит прямо перед собой, дожидаясь автобуса, – он спешил проскочить мимо. До какой степени, спрашивал он себя, его тогдашняя «реальная крутость» поспособствовала нынешней тормознутости этой девушки. (Помнится, порывая с ней, он ничего не ощущал; даже слезы Ольги его не тронули. Что ты как маленькая, сказал он.)
Чувствительность, однако, вернулась в полном объеме, когда Марица бросила его. Как же ему было больно! Спустя всего неделю после того, как он послал Ольгу к чертям собачьим, Оскар, прихватив свою любимую коробку для завтраков, разукрашенную сценками из «Планеты обезьян», отправился на автобусную остановку, где обнаружил Марицу в компании этого урода Нельсона Пардо; они держались за руки. С Нельсоном Пардо, с виду вылитым неандертальцем Чака из «Земли проклятых»! С Нельсоном Пардо, полным кретином, воображавшим, будто луна – лишь пятно, по рассеянности не стертое Создателем. (И уж он-то до нее доберется и эту оплошность исправит, уверял Нельсон одноклассников.) С Нельсоном Пардо, освоившим искусство вламываться в чужие дома еще до того, как вступил в ряды морских пехотинцев и потерял восемь пальцев на ногах в Первой войне в Заливе. Сперва Оскар решил, что ему померещилось: солнце било в глаза, и в придачу он не выспался. Он стоял рядом с ними, любуясь своей коробкой для завтраков, – демонический доктор Зейус выглядел как живой. Но Марица ему даже не улыбнулась! Она его словно не замечала. Мы обязательно поженимся, говорила она Нельсону, и тот скалился как дебил, поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти автобус. От обиды Оскар не мог рта раскрыть; он сел на бордюр, в груди у него набухало нечто огромное и настолько страшное, что он вдруг, сам того не желая, расплакался. На остановку подоспела его сестра Лола, спросила, в чем дело; он лишь помотал головой в ответ. Гляньте на этого пидарасика, хихикнул кто-то. А кто-то другой пнул его любимую коробку для завтраков, поцарапав лицо генералу Урко. Когда он вошел в автобус, все еще в слезах, шофер, бывший наркоман, гордившийся тем, что излечился от пристрастия к ангельской пыли, бросил ему: блин, что ты как маленький, ей-богу.
Так как же тот разрыв подействовал на Ольгу? Хотя на самом деле он спрашивал о другом: как тот разрыв подействовал на него самого?
Оскару казалось, что с того момента, как Марица бросила его, – Шазам! – жизнь его покатилась под откос. Он начал толстеть, и за несколько лет его разнесло. Подростком ему пришлось особенно туго: лицо, напоминавшее яичницу, более не находили «миленьким», прыщей, проросших сквозь кожу, он стеснялся до судорог, а его увлечение НФ – великим жанром! – о котором прежде никто дурного слова не говорил, вдруг превратилось в синоним лузерства с большой буквы «Л». Завести друзей не получалось, хоть тресни; он был слишком женоподобным, слишком застенчивым и (если верить соседским ребятам) слишком странненьким (любил вставлять в разговор умные слова, заученные накануне). К девочкам он больше не приближался, поскольку в лучшем случае они его игнорировали, а в худшем визжали, обзывая жирной гадиной, гордо аскеросо. Танец перрито канул в вечность, и он не помнил, когда подруги матери в последний раз называли его «мужичком». И после Марицы он долго, очень долго никого не целовал. Будто все, чем он мог привлечь девчонок, сгинуло за одну гребаную неделю.
Не сказать, чтобы его «девушкам» больше повезло в жизни. Сдается, карма безлюбости, поразившая Оскара, накрыла и их тоже. В седьмом классе Ольга, преобразившаяся в огромное и страшное существо (наверняка тут не обошлось без генов тролля), начала пить, хлебая ром прямо из горла; из школы ее в итоге забрали, потому что она повадилась выходить на середину комнаты, где ребята после уроков делали домашнее задание, и орать что было мочи: СУКИ! Даже ее грудь, когда она наконец пробилась, пугала своей обвислостью. Однажды в автобусе Ольга обозвала Оскара «обжорой ненасытным», и он чуть было не ответил, мол, на себя посмотри, пуэрка, но побоялся, что «свинью» она ему не спустит и оттопчется на нем всласть. Его рейтинг прикольности, и без того низкий, не выдержал бы публичного позора, обрушившись до уровня ребят с врожденными недугами или Джо Локоротундо, известного привычкой мастурбировать на людях.
А что же прелестная Марица Чакон, гипотенуза нашего треугольника? Как складывалась ее жизнь? Прежде чем кто-либо успел произнести «о всемогущая Изида», Марица превратилась в самую неотразимую гуапу, красотку, в их городе Патерсоне, штат Нью-Джерси, пополнив штат королев Нью-Перу. Поскольку они оставались соседями, Оскар часто ее видел: ни дать ни взять Мэри Джейн, подруга Человека-паука, из латиноамериканского гетто; волосы черные и сверкающие, словно грозовая туча, и, возможно, даже более волнистые, чем у его сестры, что перуанкам в принципе не свойственно (в ту пору Оскар еще не слыхал об афроперуанках и городе под названием Чинча); фигура настолько умопомрачительная, что старики, глядя на нее, забывали о своих болячках, – и уже с шестого класса Марица встречалась с мужчинами вдвое, втрое старше нее. (Ни в чем другом – спорте, учебе, работе – она особо не преуспевала, но с мужчинами разобралась мигом.) Означает ли это, что она избежала проклятья – что она была счастливее Оскара или Ольги? Вряд ли. По наблюдениям Оскара, Марица принадлежала к тем девушкам, которые обожают, когда бойфренды их лупят. С ней это происходило постоянно. Если парень ударит меня, надменно комментировала Лола, я вцеплюсь ему в рожу зубами.
Вот вам Марица: целуется взасос на крыльце своего дома; садится или выходит из машины какого-нибудь отморозка; падает от удара на тротуар. Страстные поцелуи, посадку и высадку, толчки и удары Оскар наблюдал всю свою безрадостную и лишенную секса юность. А куда ему было деваться? Окно его комнаты выходило прямо на фасад дома Марицы, и, рисуя персонажей из «Пещер драконов» или читая последнего Стивена Кинга, он волей-неволей подглядывал за ней. И за все эти годы ничего не изменилось, если не считать моделей автомобилей, размеров попки Марицы и музыки, несущейся из машины. Сначала фристайл, затем хип-хоп разлива «Илл Уилл Рекордс» и под конец – правда, очень недолго – сальса Эктора Лаво.
Почти каждый день Оскар бросал Марице «привет», притворяясь раскованным, довольным жизнью, и она отвечала «привет», равнодушно отвечала – но все лучше, чем ничего. Он не воображал, будто она помнит их поцелуи, но сам, конечно, забыть не мог.
В старших классах Оскар учился в школе с техническим уклоном имени Дона Боско, и, поскольку это католическое учреждение для мальчиков было под завязку набито закомплексованными гиперактивными подростками, для толстого фаната НФ Оскара школа «Дон Боско Тек» служила источником бесконечных мучений. В глазах Оскара школа была доскональным воспроизведением народной средневековой забавы, когда человека в колодках выставляют на обозрение толпы и тупые оголтелые придурки разнузданно оскорбляют его, попутно швыряя в несчастного чем ни попадя. Казалось бы, такой опыт должен был закалить Оскара, но не закалил, – и если из этой ежедневной пытки и можно было извлечь, пусть не без труда, какой-нибудь урок, Оскар так и не понял, в чем он заключался. Занятия он посещал исправно, как и подобает толстому одинокому задроту, мечтая лишь об одном – о том дне, когда ему вручат аттестат и отпустят с миром, положив конец этому кошмару. «Эй, Оскар, а на Марсе есть педики?» «Эй, толстожопый, получай! Ну как, по кайфу?» И когда он услыхал выражение «дебильная преисподняя», то сразу сообразил, где она находится и кто ее обитатели.
Ко второму году обучения Оскар достиг впечатляющего веса в 123 кг (130 в период депрессии, случавшейся постоянно), и всем, а в особенности его родным, стало ясно: Оскар превратился в местного паригуайо.[9] Он не обладал ни одной из высших доблестей типичного доминиканского самца, не мог вытащить девушку на танец даже под страхом смерти. Спорт ему не давался, никакой, и в домино он тоже не играл, о ловкости приходилось только мечтать: мяч он бросал, как хилая девчонка. Не проявлял ни малейшей склонности к музыке, бизнесу или танцам, а также к мелкой торговле, рэпу и полублатным компаниям. Но все бы ничего, если бы не его внешность. На голове копна вьющихся волос, как у пуэрториканца, на носу массивные уродливые очки – «противозачаточное устройство», острили Эл и Мигз, его единственные друзья, – над верхней губой неопрятная полоска пробивающихся усиков и в довершение близко посаженные глаза, отчего он слегка смахивал на умственно отсталого. Глаза Мингуса – сравнение, которое пришло ему на ум, когда он, перебирая диски матери, наткнулся на конверт с фотографией этого знаменитого джазиста. (Мать Оскара был доминиканкой старой закалки, женщин вроде нее Оскар больше не встречал; одно время она даже крутила роман с морено, негром, пока отец Оскара не поставил точку в этой отдельной семейной саге панафриканских безумств.) «У тебя глаза твоего дедушки», – заметила Крошка Инка в один из его визитов в ДР, и это несколько утешало – разве плохо походить на далекого предка? Правда, именно этот предок окончил свои дни в тюрьме.
