— В каком году это было? — живо спросила Нина.
— Это было… Вы будете смеяться — это было в четырнадцатом году… Матвей, ну покажите же портрет!
— Да там еще смотреть не на что, Анна Борисовна! — Он действительно был недоволен портретом. Матвей, как и старуха, никогда не прикидывался. Он неохотно снял портрет с этюдника и поставил на пол, к столу, против окна. И отошел опять — чистить палитру. Старуха нащупала палку, тяжело поднялась с кресла и, доковыляв до раскладушки, опустилась на нее, шумно дыша. Минут пять она молча разглядывала подмалевок.
— Смотрите-ка, это рыло еще что-то о себе воображает, — бормотала она, всматриваясь в свое лицо на портрете. — Да… рука Матвея уже видна… Нина, вы знаете, что Матвей — гений?
— Других не держим, — ответила та невозмутимо.
— Анна Борисовна, я же просил! — поморщился Матвей.
Он не кокетничал. Кажется, этими вечными провозглашениями Матвеевой гениальности старуха осточертела ему.
— Да, гений, — твердо продолжала старуха, не обращая внимания на его гримасу. — Художник масштаба эпохи Возрождения.
Матвей вдруг засмеялся невесело и выбил короткую чечетку на гулком цементном полу мастерской.
— Ладно, — сказал он, — не выпить ли чаю по этому поводу?
— Петька, поставь чайник! — велела старуха. Ну конечно: Петька чайник поставь, Петька сбегай в магазин, Петька прислужи высоким гостям — гению с супругой.
— Давайте я похозяйничаю, — просто сказала Нина. Быстро набрала в огромный, тускло-жестяной чайник воды, поставила на плитку.
— Матвей, что вы думаете о живописи Руо? — Анна Борисовна взяла со стула, заваленного альбомами, папками, книгами, толстый альбом «Руо». — Идите сядьте рядом. Прежде чем мы встретимся с вами в иных мирах, мне бы еще хотелось понять что-то в живописи.
Матвей присел к ней на раскладушку, и они уткнулись в репродукции.
Нет, полюбуйтесь — ей важно услышать мнение Матвея о живописи Руо. Вот уже полчаса, как Петя вернулся, а она даже не поинтересовалась, чем решился вопрос. Он два месяца ищет работу, он совершенно отчаялся, а ее — нет, ей-богу! — интересует живопись Руо. И этот гений хренов тоже: чихать ему на жену; она, бедняга, томится и наверняка не чает уже сбежать отсюда, — влез по уши в свои заумные рассуждения и никого не видит, не слышит. Да, этим двоим никто не нужен, никто.
— …Я думаю, на Руо оказали влияние и витражи Шартра, и романские примитивы. И в этом смысле его интересно сопоставить…
— Чайник вскипел! — громко объявила Нина.
…За чаем старуха опять рассказывала о Париже. Признаться, он любил, когда у старухи развязывался язык. Конечно, он в сотый раз слушал все это, но надо отдать ей должное — рассказывала старуха каждый раз внове, просто и небрежно, так же как вспоминала Ростов своего детства и Нахичевань, куда ездила из Ростова на конке. Он следил за ее рассказами ревниво, спешил вставить детали, которые она опускала. При этом машинально делал бутерброды и раздраженно подкладывал их в ее тарелку.
— Однажды лепила в студии обнаженную, — к нам ходила позировать Манон, роскошная баба из номеров, красная, распаренная любовью, как прачка паром, очень монументальная, да… Она потом убила кофейником одного гарсона из кафе напротив, за измену. Впрочем, его нетрудно было убить, мне кажется, достаточно было Манон прижать его к стенке своим бюстом, да… ну, это другая история — о чем я?
— Вы стояли, работали, — громко напомнил Петя, — вдруг заходит…
— Вдруг вбегает молодой человек, вертлявый, тощий, очень подозрительного вида. Метнулся ко мне и говорит: «Вы не могли бы дать мне восемьдесят франков?»
— Это был Цадкин, — поспешил вставить Петя.
— Это был Цадкин… Я так оторопела, что дала четыре франка… Да, деньжата у меня водились, мне присылали родители… И в Париже можно было недорого прожить. Мы, художники и скульпторы из России, обедали в ресторанчике, который держала на Монпарнасе русская эмигрантка. За один франк там давали несколько блюд. Эмигрантка… Забыла ее имя и лицо смутно представляю, но вот сына ее помню отлично. Витя, журналист. Странный, длинноногий. Приходил, садился в угол, просматривал газеты и запивал их водкой. Отвлеченный человек… Я познакомила его с Ханой Орловой, мы дружили. Она была очень способной в лепке. Так вот, Витя смастерил ей известность всякими журналистскими штучками. Но это было позже, а вначале Орлова снимала небольшую сумрачную комнатку в мансарде. Из окна открывался вид на крыши и помойки. Я привела Цадкина, он ходил по комнате, смотрел скульптуры, кривлялся и причмокивал: «Хорошо, хорошо…», а когда Хана вышла на минутку, свинья Цадкин повторил: «Хорошо… Из нее бы вышла хорошая кухарка».
Да, дворик из окна — зажат крышами, глубокий, как штольня, голуби слетались на помойку… Очень уютный был город — Париж… А поехать за границу тогда было проще простого. Посылался в полицейский участок дворник Василий и через час приносил оттуда заграничный паспорт. Это стоило, если память не изменяет, рублей пятнадцать…
— Что вы делаете! — воскликнул Петя, заметив, что старуха собралась нарезать еще хлеба. — Это нож, которым вы палитру чистите!
— Ну и что? — спокойно возразила она. — С микробами надо дружить. Твое чистоплюйство мне осточертело… Нина, Петька готов без конца вылизывать пол, что никому не требуется, мыть посуду, стирать, и вообще он с особым вдохновением занимается бабскими домашними делами.
— Ну и… вернул вам Цадкин четыре франка? — спросила Нина, опасливо косясь на заляпанный краской нож в руке старухи.
— Нет, конечно. Он был нищ и нахален необычайно. Этим он меня интриговал. И такой худой, что приходилось его подкармливать просто из человеческого сострадания. Мы часто обедали вместе. За обед платила я, но давала деньги ему под столом, чтобы его не считали сутенером. Знаете, французы с этим шутить не любят… Да… К процедуре обеда он относился трепетно… Помнится, в день, когда началась Первая мировая война, я бежала по Монпарнасу и наткнулась на Цадкина. Он со своею белой болонкой шествовал в ресторан. «Вы слышали — война?! — крикнула я. — Что вы собираетесь делать?» — «Цадкин должен обедать!» — важно ответил нахал Цадкин…
Петя вскочил, вытащил из ящика кухонного стола нож и со злым лицом бросил его на стол.
— Ну что ты реагируешь, как пьяный гусар в офицерском собрании? — с досадой спросила его старуха. — Я говорила тебе сотни раз: беспорядок надо рассматривать как натюрморт.
Матвей, меланхолично спокойный, развернул конфету и сказал:
— Вы знаете, что в Пушкинский привезли французов? Курбэ, Делакруа…
Матвей всегда умел мягко и незаметно перевести разговор и отвлечь старуху. Да и то сказать — знакомы они лет тринадцать, и художник частенько бывал невольным свидетелем отвратительных, надрывных сцен в мастерской. Матвей вообще был во многое посвящен.
— Как?! Французов привезли? — Старуха заволновалась. — Почему же ни одна сволочь мне не доложила?
— Ну вот, я та сволочь, которая докладывает…
— Нет, Матвей! Матвей, вы понимаете, что это такое?! — Старуха распсиховалась не на шутку, даже палкой в пол стукнула. — Знаете, отчего они все молчат?! Меня ведь туда отвозить надо, а это хлопотно! Хлопотно старую клячу таскать по музеям, по лестницам! А?!
— Ну что вы буйствуете? — враждебно спросил Петя. — Выставку только вчера открыли. Успеете.
— Вот! — с радостной ненавистью проговорила старуха, ткнув пальцем в него, но глядя торжествующе на художника с женой. — Вот!! Он знал! И он молчал, чтобы не возиться, не обременять себя!
— Да!! — крикнул он вдруг, бросив вилку на стол так, что она подпрыгнула и со звоном упала в тарелку. — Да, молчал, потому что в моей жизни есть проблемы поважнее ваших французов! Мне есть куда ходить! Есть чьи пороги коленями отирать!! Есть лестницы кроме музейных, с которых меня спускают!!
Молодая женщина отрешенно и даже расслабленно разглядывала скульптурную композицию в углу, только брови ее напряженно подрагивали.
Фу, черт, как это он не сдержался перед посторонним человеком! И что за ахинею он понес — где это он колени отирал и с каких таких лестниц его спускали?! И ведь обычные старухины штучки, когда он, наконец, научится пропускать их мимо ушей!
Он выскочил и, пробормотав что-то неловко-извинительное, боком, торопливо вышел из мастерской.
Но за дверью остановился, прислонился лбом к холодному плечу гипсовой Норы и перевел дыхание. В мастерской старуха спокойно проговорила:
— Да, хотела рассказать вам, Матвей: вчера Сева приволок двух молодых поэтесс, они сидели допоздна, читали свои вирши. Одна совсем неземная, пишет под Гумилева. Потом выяснилось, что она имеет какое-то довольно влиятельное положение в Третьяковке, в закупочной комиссии… Я это к чему, Матвей: к тому, что все эти неземные имеют, как правило, весьма земное и прочное существование…
