Иногда, когда дома никого нет, я захожу в его кабинет и ломаю карандаши. Один раз, после особо унизительного разговора, когда меня как в унитаз головой окунули, из серии «Ноа – сломанный зонтик», когда он сказал со смехом, что, если бы у меня не было такого близнеца, как Джуд, он бы не сомневался, что я появился вследствие партеногенеза (я посмотрел это слово в словаре: зачатие без отца), я пробрался в гараж и расцарапал его тачку ключом.
Когда я рисую людей, я иногда вижу их души, и поэтому мне известно следующее: у мамы на месте души огромный подсолнух, настолько большой, что остальные органы в теле едва умещаются. У нас с Джуд одна душа на двоих, и это дерево с горящими листьями. А у папы тарелка с червями, а не душа.
– Ты думаешь, бабушка не слышала, как ты только что обругал то, что она готовила? – говорит Джуд.
– Однозначно нет, – отвечает отец и пылесосом всасывает кусок пиццы. Губы сверкают от жира.
Джуд встает. Ее волосы похожи на огромные сосульки из света.
– Мне очень нравилось, как ты готовишь, бабушка, – объявляет она, подняв взгляд в потолок.
Мама сжимает ее руку и тоже обращается к потолку:
– И мне, Кассандра.
Джуд улыбается из самого сердца.
Папа подносит пистолет из пальцев к виску и стреляется.
Мама хмурится и выглядит из-за этого так, будто ей сто лет.
– Профессор, признай существование таинственного, – говорит она. Мама постоянно это ему повторяет, но раньше это звучало иначе. Как будто она открывала перед ним дверь, через которую можно пройти, а не захлопывала ее у него перед лицом.
– Профессор, я женился на таинственности, – он тоже отвечает как всегда, но это перестало звучать комплиментом.
Мы едим пиццу. Совершенно невесело. От родительских мыслей воздух чернеет. Я прислушиваюсь к тому, как я жую, и тут Джуд снова прижимается к моей ноге под столом. Я тоже жмусь к ней.
– А что бабушка передала? – лезет она в это напряжение с полной надежды улыбкой.
Папа смотрит на нее, и его взгляд смягчается. Она у него тоже любимица. А вот у мамы любимчика нет, и это значит, что это место можно захватить.
– Как я уже сказала, – продолжает она обычным голосом, хрипловатым, который звучит так, словно с тобой разговаривает пещера, – я сегодня днем проезжала мимо ШИКа, художественной школы, когда в машине образовалась бабушка, чтобы подсказать, что просто необходимо вам обоим. – Мама качает головой, облака на ее лице рассеиваются, и она снова выглядит на свой возраст. – И она оказалась настолько права. Невероятно, что мне самой в голову это не приходило. Я часто вспоминаю одну цитату Пикассо: «Каждый ребенок – художник. Задача в том, чтобы не перестать им быть, когда повзрослеешь». – У нее на лице такое безумное выражение, какое бывает в музеях, когда кажется, что она сейчас украдет картину. – Но это, это просто редчайшая возможность, ребята. Я не хочу, чтобы ваш дух оказался сломлен, как… – Она не заканчивает фразу, проводит рукой по волосам, а они у нее черные и разметавшиеся словно после бомбежки, как и у меня, и поворачивается к папе: – Бенджамин, я действительно этого хочу. Я понимаю, что это будет дорого, но это такая возможно…
– Что? – перебивает Джуд. – Это все, что бабушка сказала? В этом заключалось послание из иного мира? В какую школу идти? – Она вот-вот расплачется.
Но не я. Художественная школа? Я такого себе представить не мог, никогда не мечтал, что попаду куда-то, кроме Рузвельта, школы для засранцев, как и все остальные. Я уверен, что вся моя кровь начала светиться.
(АВТОПОРТРЕТ: У меня в груди распахивается окно.)
У мамы снова этот безумный вид.
– Джуд, это не просто какая-то школа. Ты там все четыре года будешь скакать от радости и кричать об этом на весь мир. Вы разве не хотите скакать от радости?
– О чем нам на весь мир кричать? – интересуется Джуд.
Папа тихонько хихикает, выходит колюче.
– Ди, я не знаю, – говорит он. – Она очень узконаправленная. Ты забываешь, что для остальных из нас искусство – это просто искусство, мы на него не молимся. – Мама берет нож, втыкает его ему в живот и поворачивает. Но папа продолжает, не замечая этого: – Да и, в любом случае, они пока в седьмом классе. До такого выбора еще очень далеко.
– Я хочу туда! – взрываюсь я. – Я против того, чтобы мой дух сломили!
До меня вдруг доходит, что это первые слова, которые я произнес вслух за весь ужин. Мама счастливо мне улыбается. Он ее не переубедит. И там не будет дебильных говносерфингистов, я уверен. Наверное, только такие дети, у которых кровь светится. Одни революционеры.
Мама отвечает папе:
– К ней готовиться надо несколько лет. Это одна из лучших художественных школ в стране, и научные дисциплины там на высоте, не будет с этим проблем. К тому же она у нас прямо за домом! – Ее воодушевление подстегивает меня еще больше. Я сейчас, может, даже руками замашу. – Попасть туда очень сложно. Но у вас обоих есть шансы. И природный талант, к тому же вы уже довольно много знаете. – Мама улыбается нам с такой гордостью, что над столом словно восходит солнце. Это правда. Других детей растили на книжках с картинками, а нас – с картинами. – С этих же выходных начинаем ходить по музеям и галереям. Вам понравится. И будете соревноваться в рисунке.
Джуд заливает весь стол ярко-голубой блевотой, хотя вижу это только я. Она нормально рисует, но для нее это другое. Мне школа перестала напоминать ежедневную восьмичасовую операцию на кишках, когда я понял, что всем больше хочется, чтобы я их рисовал, а не разговаривать со мной и не лупить меня по роже. А вот Джуд никому изначально бить не хотелось. Она блестящая, прикольная, нормальная – не революционер – и со всеми общается. А я разговариваю сам с собой. С Джуд, разумеется, тоже, но в основном без слов, потому что у нас так. И с мамой, потому что она с другой планеты. (Доказательства по-быстрому: пока она сквозь стены не ходила и не поднимала домов силой мысли, не останавливала время и слишком странного вообще ничего не делала, но бывали случаи. Например, недавно утром она, как обычно, сидела на веранде и пила чай, и когда я подошел ближе, то заметил, что она парит в воздухе. По крайней мере, я так увидел. И решающий факт: у нее нет родителей. Ее нашли! У порога какой-то церкви в городе Рино, штат Невада, совсем младенцем. Ясно? Это они подкинули.) Да, а еще я разговариваю с Шельмецом, который живет по соседству. Он на вид конь, ну вот так уж.
Поэтому меня и зовут Пузырем.
По сути, большую часть времени я ощущаю себя заложником.
Папа ставит локти на стол:
– Диана, остынь чуть-чуть. Мне кажется, ты фантазируешь.
Старые мечты умирают…
Мама не дает ему сказать ни слова больше. И неистово скрежещет зубами. Вид у нее такой, словно в ее руках словарь ругательств или ядерная война.
– Ноаиджуд, берите тарелки и идите в зал. Мне надо переговорить с вашим отцом.
Мы не шевелимся.
– Ноаиджуд, сейчас же!
– Джуд, Ноа, – говорит папа.
Я беру тарелку, я склеен с уходящей Джуд. Она протягивает мне руку, я ее беру. Тут я замечаю, что у нее платье яркое, как у рыбы-клоуна. Бабушка научила ее шить наряды самой. О! Из окна доносится голос нового соседского попугая, Провидца.
– Черт, где Ральф? – кудахчет он. «Черт, где Ральф?» – это все, что он умеет говорить, зато повторяет это круглосуточно. Никто не знает, кто такой этот Ральф, уж не говоря про то, где он.
– Тупая птица! – выкрикивает папа с такой силой, что у нас волосы начинают развеваться.
– Он это не всерьез, – мысленно говорю я Провидцу и вдруг понимаю, что я сказал это вслух. Иногда слова выпрыгивают у меня изо рта, как бородавчатые лягушки. Я пытаюсь объяснить отцу, что разговаривал с попугаем, но понимаю, что до добра это не доведет, посему бросаю эту затею, и из меня извергается странный блеющий звук, после чего все, кроме Джуд, начинают странно на меня смотреть. Мы с ней бросаемся к двери.
В следующий миг мы уже на диване. Телик не включаем, чтобы подслушивать, но они разговаривают сердитым шепотом, не расслышать. Когда кончается мой треугольник пиццы, от которого мы откусываем по очереди, потому что свою тарелку Джуд забыла, она говорит:
– Я-то думала, бабушка передаст нам что-нибудь классное. Вроде того, что в раю есть океан. Понимаешь?
Я откидываюсь на спинку дивана, я рад, что больше рядом никого, кроме Джуд, нет. Когда мы остаемся вдвоем, я никогда не чувствую себя заложником.
– О да, там наверняка есть океан, но он фиолетовый, а песок голубой, а небо прям зеленое.
Она улыбается, ненадолго задумывается.
– А когда устанешь, забираешься в цветок и спишь в нем. И днем все разговаривают с помощью цветов, а не словами. И так тихо… – Она закрывает глаза и медленно продолжает: – Когда люди влюбляются, они начинают гореть. – Джуд влюблена в эту идею, как и бабушка. Мы играли в эту игру, когда были маленькими. «Заберите меня отсюда!» – говорила она, а иногда и: «Дети, заберите меня отсюда на фиг!»
