3
Повернувшись, чтобы вновь войти в спальню, он подумал, что зря погасил маленький ночник, и внезапно ощутил тонкий укол страха. Границе между смертью и жизнью надлежало быть абсолютной, чтобы всякий новый переход через нее вызывал глубокое потрясение, — ведь если долго смотреть на нее сейчас, в темноте, того и гляди, покажется, что она снова зашевелилась, — и действительно, пока он стоял вот так, всматриваясь сквозь стекло в темноту спальни, ему вдруг почудилось, что он действительно различает там какое-то легкое шевеление, но он тут же решительно отбросил от себя всякую мысль воскрешать ее вновь, толчком распахнул стеклянную дверь балкона, молча, не поднимая головы, прошел через спальню, и только перед самым выходом обернулся: теперь он ясно видел ее лицо, на котором все еще стыло выражение окончательного поражения. Семь долгих лет она боролась с болезнью, и четыре года назад им даже показалось, что она победила, а сейчас ее рука, еще вчера двигавшаяся, словно мягкий, медленный веер, бессильно и неподвижно свисала с кровати. Он посмотрел на часы. Было четверть пятого, и он вдруг с волнением подумал, что не только она умерла — умерла ведь и ее болезнь, эта злобная и жестокая родственница, что на время обрела себе пристанище в их доме.
Он быстро вышел, закрыл за собой дверь, бросился на диван в большой комнате и попробовал уснуть — сознание, что она уже мертва, окутывало его теплым одеялом, — но ему никак не удавалось отогнать от себя мысль о всех тех людях, которых он вправе теперь разбудить даже среди ночи. Он стряхнул с себя сон и поднял трубку, чтобы позвонить ее матери. Та отозвалась сразу, как будто и не ложилась — неистребимый немецкий акцент звучал даже в ее негромком, медленном «Алло». «Вот и все», — тихо произнес Молхо, ничего не добавляя, словно бы разом сбрасывая смерть на ее плечи. Какое-то мгновение она молчала, и это ее молчание разрывало ему сердце. «Когда?» — спросила она наконец. Он вдруг почувствовал, что не может ответить, тяжелый комок слез сдавил ему горло, он задрожал, безудержно всхлипывая, невидимое горе этой восьмидесятидвухлетней женщины с неожиданной силой воспламенило его собственное горе, телефон свалился ему на колени, но она терпеливо, со свойственной ей сдержанностью ждала, пока он наконец пришел в себя и выговорил: «Десять — пятнадцать минут тому назад». — «Я уже еду», — сказала она, и он попытался было ее остановить: «К чему торопиться? Подождите, пока рассветет, вам еще предстоит длинный и тяжелый день», но она не хотела даже слушать. «Дети еще спят? Дай им поспать, я вызову такси», — и положила трубку.
Он пошел в туалет, посидел там немного, молчаливый и сосредоточенный, наконец справил малую нужду, потом сполоснул лицо и руки, но не стал бриться, а побрел по темному коридору, мимо комнат детей — дочь проснулась, увидела его, но он прошел, ничего не сказав, и она снова закрыла глаза, а младший сын даже не шелохнулся, глубоко погруженный в сон. Они давно уже были готовы к этой смерти, чуть ли не раздраженные тем, как она затянулась.
Он открыл входную дверь и включил свет на лестнице — на улице было сыро, тихий и легкий дождь уже прокрался тем временем в мир, палая листва на мокрых ступенях отсвечивала медным блеском. Его вдруг охватила тревога, как бы теща не поскользнулась, спускаясь по дорожке к дому. Только этого мне сейчас недоставало! — подумал он с горечью. Покойная жена была ее единственной дочерью, и даже болезнь не могла умерить ее чувство ответственности за старую мать, а теперь, подумал он, вся эта ответственность ляжет на меня, и, хотя теща, несмотря на возраст, была женщиной разумной и вполне могла сама позаботиться о себе; он все же решил дождаться ее снаружи. Он обулся, натянул свитер и старый плащ, взял зонтик и вышел. Постояв немного возле входной двери и поглядев на пустынную дорогу, он поднялся по ступенькам во двор, прошел по налипшим на мокрую дорожку мертвым листьям, по пути уже размышляя об организации похорон, и наконец выбрался на дорогу, но тут его вдруг ужаснула мысль, что кто-нибудь из детей может подняться, войти в спальню и обнаружить мертвую мать, оставшуюся в полном одиночестве, и он поспешно вернулся в дом и запер спальню, снова быстро скользнув взглядом по очертаниям тела, тихо лежавшего в темном сиянии ночи, льющемся из открытого окна, и на миг испытав облегчение от того, что обычное самообладание снова вернулось к нему. Положив ключ в карман, он быстро вышел на улицу, ощущая на лице легкие, почти невесомые прикосновения капель, которые, казалось, падали лишь затем, чтобы очистить воздух.
Небо выглядело ясным, но дождь моросил, не переставая, как будто рождался в каком-то ином, невидимом месте. Молхо вышагивал взад и вперед с каким-то незнакомым ощущением свободы, время от времени ощупывая пальцами лежащий в кармане ключ с успокоительным сознанием, что отныне на нем нет никаких обязанностей перед женой. Ему вдруг померещилось, что он видит ее сзади, со спины — в старом плаще, стоящую в толпе таких же, как она, мертвецов, перед дверью какой-то амбулатории или канцелярии, чтобы войти туда и проследовать дальше. Теперь уже одна, совершенно одна. Он вздрогнул от горестной мысли, что больше никогда уже не сможет помочь ей, как помогал всегда, и горячий мокрый комок снова болезненно сдавил ему горло. Ему хотелось вытолкнуть его наружу, но комок упрямо не выходил, заставляя его дрожать всем телом, пока постепенно не растворился где-то внутри. По его расчетам теща должна была вот-вот появиться — она жила в доме престарелых на соседнем склоне горы, — и действительно, стоило ему пройти немного вперед, до ближайшего изгиба улицы, как он увидел приближающийся издали слабый огонек, который плыл в воздухе, покачиваясь, точно захмелевшая звездочка, что упала с неба и теперь неуверенно нащупывала себе путь вдоль извилистой улицы, то бессильно угасая, то вновь оживая и разгораясь. Молхо протер глаза. Неужто она идет пешком?! У нее и впрямь был маленький фонарик, он его часто видел. Но не похоже было, что это идет старая женщина, да и фонарик был не тот. Он застыл на месте, словно бы позволяя миру, в котором все еще куражилась смерть, повращаться еще немного, кружа ему голову, и вдруг мир дрогнул и остановился, и он понял, что видит перед собой просто фонарь велосипеда, седок которого, большой и неторопливый мужчина, то и дело останавливается около очередного дома, кладет велосипед на тротуар, исчезает в подъезде, снова появляется и поднимает велосипед. Молхо стоял у входа в один из домов, но, когда велосипедист приблизился, оказалось, что то была женщина — в толстом ватнике, в брюках, штанины которых были стянуты бельевыми прищепками, лицо и шея укутаны теплым шарфом, — она прошла чуть не рядом с ним, но не заметила его, только очки сверкнули в свете фонарика, повернула к их дому, спустилась по ступенькам и стала заталкивать газеты в щели почтовых ящиков. Когда она вернулась и принялась поднимать свой велосипед, ему показалось, что это все-таки мужчина, толстый и краснощекий, — он раздраженно глянул на Молхо; уселся на седло разом просевшего под ним велосипеда и медленно покатил прочь.
Тем временем появилось и такси, тяжело и шумно пыхтя на подъеме, и теща выбралась из машины, сначала выставив наружу свою палку, с которой, без всякой видимой причины, не расставалась вот уже месяц, и, стоя уже снаружи, тут же наклонилась к окну машины, расплачиваясь с водителем и, видимо, дослушивая какие-то его слова — она всегда была приветливо-общительна и внушала людям доверие. Рассказала ли она ему, куда едет, или гордость ей не позволила? Таксист отъехал, и теперь она стояла одна, по другую сторону улицы, торопливо укладывая сдачу в кошелек и поглядывая то направо, то налево, как бы выжидая, пока невидимый поток машин остановится и она сможет перейти дорогу, потом пересекла улицу — он заметил, что она плотно укутана в плащ, в высоких ботинках и перчатках, а на голову впервые натянула ту красную шерстяную шапку, которую они привезли ей два года назад из Парижа, — и ее палка неслась перед нею в воздухе, как будто целилась в какую-то скрытую мишень. Он быстро пошел ей навстречу, стараясь не испугать, но она вначале не узнала его и продолжала идти со скорбно склоненной головой, и тогда он осторожно преградил ей путь, прикоснувшись к ее рукаву, — за последние годы она сильно ссохлась, но держалась по-прежнему прямо, лицо ее было свежим от холодного утреннего воздуха, и увядшая, слегка коричневатая от былого загара кожа издавала легкий запах старых духов.
