* * *
Сидим пьем кофе с Лёней, золотая осень, теплая, открытое окно, вдруг сверху полетел то ли снег, то ли пепел. Для снега рано, для сигареты – много…
– Может, развеивание происходит? – печально предположил Лёня. – Родился, жил и умер в Орехово-Борисове, прошу мой прах развеять во дворе над гаражами, и пусть автомобили разнесут его по свету…
* * *
В “Малеевке” поэт Евгений Солонович – переводчик итальянской литературы, лауреат множества литературных премий Италии, командор ордена “Звезда итальянской солидарности” – подкармливал всех окрестных собак. В столовой он собирал с тарелок, кто что не доел, и выносил псам на улицу в условленное место, где они его заранее поджидали.
Пора возвращаться в Москву, а Евгений Михайлович даже на лыжах ни разу не прокатился.
– Ничего, – говорил, – я привык себя за что– нибудь корить. Лучше уж я буду думать: дурак я, дурак, не катался на лыжах, а не что-нибудь похуже.
* * *
Очень старый грузин в “Малеевке” – настоящий пустынножитель в рубашке без пуговиц, наглухо зашитой на нем до самой шеи:
– Вы знаете, – он спросил у меня, кутаясь в плед, – что здесь отдыхает Евгений Солонович, который перевел Петрарку? Как он перевел! Он не перевел! Он вжился в него! А Данте?! Ну, талант – само собой. Но – изящество! Русский человек все же, – он понизил голос, – топором немного сделан…
* * *
– Не понимаю, для чего таких стариков держать в Доме творчества? – возмущался драматург С. – Напоминать о том, что нас всех в скором времени ждет? Возмутительно! А вон тот большой медведь – Каменецкий, автор песни “Есть у революции начало, нет у революции конца!..” – и ведь тоже считает себя большим писателем. Сидит, ничего не делает, жена всю жизнь работает на него простым экономистом. А тут съездил в Париж! На какие, спрашивается, шиши?
* * *
Поэт-песенник Юрий Каменецкий, благородный, аристократического вида, пожилой человек, прошедший Калининский фронт, Воронежский, 1-й Украинский, форсировал Днепр, дошел до Берлина, кавалер орденов Отечественной войны, Красной Звезды… Автор множества песен, их исполняли Вадим Мулерман, Юрий Гуляев, Майя Кристалинская, Трошин… Его “Ленина в Шушенском” пела Зыкина.
– А дочка меня ругает, – он мне пожаловался. – “Зачем написал «Есть у революции начало, нет у революции конца»? Это нас компрометирует!”
* * *
– …Ах это вы так отозвались о революции?! – воскликнула наша соседка по столу. – Я сразу к вам охладела!
* * *
Пишу роман “Крио” и никак не могу разделить его на главы:
– А бывает роман – без глав? – спрашиваю у Лёни Тишкова. – Такой, как река?
– Джойс “Улисс”, Марсель Пруст “В поисках утраченного времени”…
– А еще? Есть примеры? – спрашиваю – в надежде слегка понизить планку.
– Этого достаточно, – сурово ответил Лёня.
* * *
По замыслу “Крио” собрался вместить в себя чуть ли не историю человечества. А моей радужной палитре не по зубам батальные сцены, и я перекладывала эту ношу на плечи Тишкову. Тот храбро садился за компьютер и описывал батальное полотно, словно художник Верещагин. Главное, “лепит от фонаря”, но в результате так получается – будто он это видел своими глазами. Я только его просила, чтобы он писал не как Горький, а как Платонов…
* * *
В какой-то момент Лёня решительно отклонил мою просьбу описать ранение и гибель эпизодического персонажа.
– Слишком тяжело, – вздохнул он. – И потом – такие вещи должен писать профессиональный писатель, а не какой-нибудь графоман.
И лихо добавил:
– …Заезжий!
* * *
– Все плоды, собранные мною за жизнь с древа познания, – рассказывала художница Лия Орлова, – вложила я в эту начинку для пирога, аккуратно нашинковала, добавила лучку, перемешала. Теперь только бы не пригорело!
* * *
– Это же роман, – учит меня Лёня, – кто-то должен высказывать философские вещи, кто-то парадоксальные, кто-то – материться…
Писатель и художник Тоомас Калль, который перевел на эстонский язык уйму русской классики, в том числе Гоголя, Булгакова, а заодно и мой “Роман с Луной”, увидел объявление: “Переход на улицу 25 октября”.
– А что, в другие дни – нельзя? – он удивленно спросил.
* * *
Сюжет романа “Крио” повлек за собой сверкнувший на миг и сгинувший в вихре революции реальный поэт Александр Ярославский, мечтавший об эре физического бессмертия, вздумавший заморозить мир и воскресить – чистым и прекрасным. Выискивая сведения о крионике, наткнулась на статейку о почившем американском бейсболисте. Его тело сын отвез во Флориду в фонд продления жизни в Аризонской пустыне, где обещали хранить спортсмена в замороженном виде, пока наука не сможет вернуть его к жизни.
– Как папку своего любил, – растроганно сказал Лёня. – Хочет, чтоб он воскрес и дальше играл в бейсбол.
– Да ладно, – махнул рукой Серёга. – Просто чтоб он ему бабки дальше давал…
* * *
Вдруг вылетели из головы слова “снайпер” и “паранойя”. Часа через полтора вспомнила. Не знаю, что мне это дало и дало ли вообще, но мир обрел прежнюю устойчивость, а то чуть не потеряла почву под ногами.
* * *
Звонит из Екатеринбурга художник Саша Шабуров:
– Я открыл в Екатеринбурге п-памятник – литературному герою. Двести восемьдесят килограммов металла на него ушло. Это памятник… Человеку-невидимке!..
* * *
Еще будучи уральским художником, Александр Шабуров приехал с выставкой в Москву.
– Как тут у вас в Москве медленно из гостей в гости передвигаться, – ворчал он недовольно. – Вчера был только в восьми гостях, а в Свердловске успеваю за вечер в гостях двенадцати-пятнадцати побывать. Причем из восьмых пришлось уйти уж очень быстро. Мой друг, у которого я живу, – мы с ним вместе ходили – так напился (я-то не пью и не курю), что через десять минут упал лицом в салат. И нам пришлось удалиться к себе домой, рискуя обидеть хозяев столь стремительным визитом.
* * *
– Ты счастлив? – спрашиваю я у Шабурова.
– Да – в общем и целом, – он отвечает. – …А куда деваться-то?
* * *
“Маруся, – пишет Дина Рубина, героически прочитав верстку моего нового романа. – Впечатление оглушительное, все крутится-вертится, вращается и гремит, весь прекрасный Макар, его войнушки и революции. Единственное, против чего у меня категорические возражения, это всякие нефритовые жезлы вместо хуев и соитие вместо простого и замечательного дела, которое Макар при жизни явно называл иначе. Вот когда он кричит солдатам: «Всем нассать на портянку и хари обернуть» – тут я падаю в обморок от восторга…”
* * *
– Человек, который меня хвалит, – говорил художник Сергей Бархин, – я чувствую, начинает мне нравиться чуть-чуть больше. А кто ругает – чуточку меньше…
* * *
Достойнейшая Татьяна Филипповна Андросенко, главный редактор “Мурзилки”, попросила меня выступить в школе на Речном вокзале, там в третьем классе учится дочка ее врача. Неискушенная мать этой девочки накупила моих книг на общественные деньги и доверчиво распространила в классе, а когда стали читать, обнаружили, что среди них есть совсем не детские, да еще с ненормативной лексикой!
Татьяна и бровью не повела, когда та позвонила в полнейшей панике.
– А что такого? – царственно произнесла. – Это сейчас модно…
* * *
– Одно время я работала учительницей в школе рабочей молодежи, – рассказывала Андросенко, – тогда ведь было всеобщее образование, и у меня учился тракторист, вот он писал в сочинении: “Я вас дюже люблю!” Как я его могу забыть? Я и имя его помню: Сашка Булка.
