Он не мог спать, на короткое время тяжелые от бессонницы веки опускались, но через два часа опять просыпался. Не меняя позы, отвернувшись лицом к стенке, он неподвижно лежал, а в голове крутились все те же мысли. Что же теперь делать? Где справедливость, где любовь? А главное, во что остается верить? Всю свою жизнь он прожил так, что ему не было стыдно посмотреть в глаза людям. Большинство коллег на работе не были для него загадкой. Он их не судил строго, был всегда лоялен и не вмешивался в конфликтные ситуации. Каждому свое — это банальное и расхожее выражение вполне его устраивало.
Голицын вырос атеистом, но это была не его вина; как он сам себе объяснял, это потому, что мать ограждала его не только от прошлого, но и от веры. Разговоры о Боге они между собой никогда не вели, хотя он знал, что она посещает церковь. В памяти сохранились детские воспоминания: иногда по воскресеньям или большим праздникам мать брала его на службы, но чем старше он становился, тем это бывало реже. Он никому из сверстников об этом не рассказывал, для пионера и комсомольца так было лучше. Между ним и матерью возник как бы молчаливый договор, посещения церкви отпали сами собой, а как только он женился, мать совсем перестала напоминать ему о вере. Голицыну отчасти от этого было стыдно, но так жилось спокойнее.
Она долго болела, скрывала это от сына, терпела, потом ее увезли «по скорой» на операцию. Разрезали и зашили. Диагноз был страшным. Перед самой кончиной, когда он оставался ночами напролет у ее постели, а она не могла заснуть от сильных болей, с закрытыми глазами, с искаженным от страданий лицом, она что-то шептала. Он нежно гладил, целовал ее исхудавшую маленькую ручку, не стесняясь своих слез, плакал. Когда физические страдания стали невыносимы, она дала ему телефон священника, своего духовника. Для Голицына это было откровением, такого он не подозревал. Отец Михаил пришел в больницу (что вызвало панику среди медперсонала), исповедовал маму, соборовал, причастил. Она скончалась во сне через три дня. Голицын сделал так, как она просила: ее отпели в церковке при кладбище, и на могиле поставили простой деревянный крест.
Ольга Леонидовна требовала кремации, расходы на похороны были непомерные, да еще церковь с попом, позору не оберешься, но Голицын был непреклонен, и ей пришлось уступить. «Черт с ней, с глаз долой — из сердца вон, теперь-то уж навсегда избавимся от этой святоши», — думала Ольга.
С тех пор прошло десять лет, отец Михаил сильно постарел, но каждый год служил на могиле панихиду. Приходили Александр Сергеевич и молодая пара слепых учеников матери. В течение пяти лет, до самой болезни, она давала им уроки французского языка за совершенно символическую плату, а ребята настолько прилепились к ней, что стали близкими людьми. Им было хорошо вместе, они слушали ее рассказы о прошлом, она читала им вслух, и не только французские романы. Познакомились они и с отцом Михаилом. От него Голицын узнал, что в последние годы мама была активной прихожанкой того храма, где о. Михаил служил, что она многим помогала, подкармливала одиноких женщин с детьми. Об этой стороне ее жизни Александр Сергеевич ничего не знал. Почему она была с ним неоткровенна?
Во время отпевания в маленькой деревянной кладбищенской церкви он стал шептать слова как бы молитвы, слов правильных он не знал, но душа его была настолько переполнена страданием и любовью к матери, что он просто просил у нее прощения. Полумрак, мерцание свечей, запах ладана, пение хора — возникало странное чувство, будто мама слышит его. Невидимая легкая рука коснулась его плеча. Сердце Голицына наполнилось радостью. Он был благодарен ей за этот последний знак с того далекого и неведомого света, он перестал робеть, смущаться, захотелось остаться в церкви, встать на колени и молиться, молиться бесконечно.
Но прошли похороны, и суета будней сожрала его душевный порыв, хотя неожиданное блаженство, которое он испытал тогда, засело в памяти. Додумать и понять, что же это было, собственных сил не хватало.
Голицын смотрел на красный узор ковра и думал, что теперь уж наверняка он должен отказаться от поездки в Париж. Он болен, и ни о каких съемках с эмигрантами речь идти не может. Он перевел взгляд на фотографию, стоявшую на его рабочем столе. Лицо мамы будто светилось, но это был эффект падающего солнечного луча из-за приоткрытой шторы. Голицын встал, взял в руки фотографию и поцеловал ее. В голове мелькали самые странные мысли, за последнее время душа его так изболелась, что частенько хотелось покончить с этими страданиями. Что держало его на плаву? Самый дорогой человек улыбался ему с фотографии и будто приглашал последовать за ним. Почему бы и нет? Так просто открыть окно, взглянуть с седьмого этажа не вниз, а, как во сне, в небо и оттолкнуться от подоконника.
Но прежде чем это сделать, он решил съездить на кладбище.
* * *
Голицын последний раз был здесь зимой; утопая по колено в снегу, он тогда еле пробрался к могилке. Сегодня, в будний июньский день, на кладбище посетителей не было. Многие могилы украшены искусственными цветами, металлическими венками, мрачные, гранитные плиты с портретами по грудь и во весь рост не на шутку пугали. Хоть в народе и говорится: «Как человек жил, так он и погребен», но эти минимавзолеи казались варварским надругательством над покойниками.
Видно, кто-то побывал на могиле матери, высадил ее любимые цветы; у самого креста, в стаканчике, обгоревшая восковая свеча.
День стоял теплый, солнышко весело пробивалось сквозь высокие кладбищенские березы, а Голицына била дрожь, и, чтобы хоть как-то унять ее, он закурил. Огляделся по сторонам — никого, потом взгляд упал на могилу и на маленький овальный портретик матери, вделанный в крест.
Он вспомнил ее голос, неторопливые беседы, рассказы об отце, всплывали картины их мытарств, смена школ, бедность, страх, потом его женитьба. С этого момента в их отношениях произошел не то что раскол, но мать отошла в сторону. Она никогда не критиковала Ольгу, но и никогда ею не интересовалась, будто этой женщины и не было рядом с Голицыным. Ольга иногда злобствовала и говорила, что мать просто ревнует. За долгие годы эти отношения так и не наладились, а к концу жизни мамы ненависть и ожидание ее смерти настолько накипели у Ольги, что она почти перестала стесняться в выражениях.
«Здравствуй, мама», — прошептал Александр Сергеевич, дотронулся до креста и опустился на скамеечку.
Внезапно им овладело странное состояние, что-то вроде ступора, будто весь он отяжелел, как свинцом налился, движения замедлились, он услышал голоса, шепот, в голове пронеслись странные мысли, чьи-то слова, его вопросы, ее ответы, будто помимо него начался диалог с матерью. Он говорил ей о своих муках последних лет, как ему тяжело и трудно живется с нелюбимым человеком, корил себя за малодушие, за невозможность расстаться с семьей, жаловался, что надежды встретить близкого человека уже нет. Он сказал матери, что больше не может лгать, что разобраться в том, что происходит в стране, ему не под силу, как перестроиться и жить дальше, он не знает, что самое правильное было бы убежать, скрыться в глубинке, но ведь от себя не убежишь, и это он уже понял.
Ее тихий голос доносился издалека, как в детстве, шептал ему ласковые слова, просил успокоиться. Захлебываясь в слезах, Голицын говорил, что только теперь он осознал, как он одинок и как трудно найти себе друга и собеседника в жизни, сын, которого он любил, стал для него чужим, они боятся и не понимают друг друга, говорят уже на разных языках. Работа, которая была единственным убежищем всей жизни, его больше не интересует, а коллектив, с которым он сработался, стал враждебным, и он не знает, что будет дальше. Он плакал, как ребенок, и жаловался матери, что окружен хамством и лизоблюдством, что ему страшно выйти из дома, он рассказал ей о случае в милиции и унижении, которому он подвергся. Сухой комок перехватил горло Александра Сергеевича, и, задыхаясь в рыданиях, он произнес, что решил покончить с собой, потому что это единственный шанс честно и благородно выйти из игры. Почему игры? Да он сам это плохо понимал. Может быть, он всю жизнь играл? Впрочем, в этой стране все прятались за персонажами. «Вот почему у нас так любят комиков по телевизору пускать!» — мелькнула в голове идиотская мысль.
Сколько продолжался этот нервный приступ, трудно сказать, но кто-то обнял его за плечи, и, как эхо из небытия, он услышал голос.
— Слушай, сынок, да не убивайся ты так. Ее не вернешь. Вот я совсем сиротой остался, сначала жену, потом дочь похоронил. Да ты не стесняйся своих слез, тебе от них легче станет. Давай-ка лучше помянем их. — У Александра Сергеевича в руках оказался стакан, в него полилась прозрачная жидкость, совершенно машинально, будто во сне, он залпом выпил, повернул голову и увидел на скамейке рядом с собой мужчину в ватнике.
