4
Она приехала в Нью Йорк, чтобы сыграть в Счастливых Днях Самуэла Бекетта. Она будет Уинни, женщиной, закопанной по пояс в Первом акте и по шею во Втором; и она перед лицом испытания, очень непростого испытания, с которым нелегко будет справиться за полтора часа ограниченной сценографии, с монологом на шестидесяти страницах, изредка прерываемым несчастным, почти невидимым Уилли; и она не может вспомнить ни одной роли в прошлом, ни Нора, ни Мисс Джули, ни Бланш, ни Дездемона, чтобы в ней было столько требований. Но ей так нравится Уинни — она очень тронута сочетанием героики, комедии и ужаса в пьесе; и если сам Бекетт в большинстве работ труден, умозрителен, временами не ясен, то язык пьесы настолько чист и точен, настолько прекрасен в своей простоте, что каждое ее слово доставляет ей почти физическое удовольствие. Язык, нёбо, губы и горло — все в гармонии, когда она проговаривает длинные, запинающиеся, бессвязные речи Уинни; а сейчас, когда она, наконец, отшлифовала и запомнила текст, репетиции становятся все лучше и лучше, и в преддверии предварительных прогонов, которые начнутся через десять дней, она надеется, что сможет подготовиться к роли настолько, насколько велики были ее ожидания. Тони Гилберт относится к ней жестко, и каждый раз, когда молодой режиссер обрывает ее из-за неправильного жеста или неверной паузы между фразами, она утешает себя мыслями, что он умолял ее приехать в Нью Йорк, чтобы сыграть Уинни, что много раз он говорил ей, что нет актрисы, которая была бы лучше ее в этой роли. Он относится к ней жестко, да, но и пьеса жесткая, и ей потому пришлось много поработать, даже махнуть на свое тело рукой и прибавить двадцать фунтов веса, которые, она считала, нужны ей, чтобы стать Уинни (Около пятидесяти лет, хорошо сохранившаяся, желательно со светлыми волосами, рыхлая, с открытыми плечами и руками, открытый корсаж, большой зад…); и она провела много времени дома в подготовке к роли, читая Бекетта, изучая его переписку с Аланом Шнайдером, первым режиссером пьесы; и теперь она знает, что бампер это стакан с ребрами, что баст это волокнистый шнур, используемый садовниками, что слова Уинни из начала Второго акта Привет тебе, божественный свет — цитата из Третьей книги Потерянного Рая Мильтона, что зелень бука — из Оды Соловью Китса, и что предрассветная птица — из Гамлета. В каком мире происходит действие — для нее это так и не стало ясным — мир без темноты, мир горячего, бесконечного света, что-то вроде чистилища, похоже, необжитое людьми место очень ограниченных возможностей, очень ограниченной свободы движения; и ей к тому же кажется, что тот мир может быть ни чем иным, как просто сценой, на которой она будет играть; и, даже если Уинни там практически одинока, разговаривая лишь с собой и Уилли, она отдает себе отчет при этом в том, что ее видят другие люди, что есть публика в темноте. Все еще кто-то смотрит на меня. Все еще сочувствует мне. И это мне кажется чудесным. Глаза в мои глаза. Она прекрасно понимает это. Вся ее жизнь была такой и только такой.
Третий день года, субботний вечер, третье января, и Моррис ужинает с Мэри-Ли и Корнголдом в ресторане Одеон, неподалеку от снятых в наем апартаментов в Трайбеке, где они остановились на четыре месяца в Нью Йорке. Они приехали в город прямо перед тем, как он уезжал в Англию, и, хотя они разговаривали по телефону много раз за последние несколько месяцев, они не виделись друг с другом уже очень долго, с 2007 года, кажется ему, а, может, и с 2006. Мэри-Ли только что исполнилось пятьдесят четыре, и их короткий, в постоянных спорах брак сейчас — не более, чем туманное воспоминание. У него нет к ней никаких обид или злости, честно говоря, кроме нежности, но он так и не разобрался в ней до конца — загадочная смесь теплоты и отстраненности, острого ума, скрытого под нахальными, вызывающими манерами, внезапных перемен от доброты к эгоизму, забавного веселья и скукоты (продолжительной иногда), тщеславности и полного безразличия к себе. Увеличенный вес к роли. Она всегда очень гордилась своей узкой, хорошо выглядящей фигурой, всегда боялась излишнего жира в каждом микрокусочке еды, входящим в ее рот, была почти религиозна в правильном питании, но сейчас, ради своей работы, она спокойно выбросила свою диету в окно. Моррис заинтригован этой самодостаточной версией своей бывшей жены, и он говорит ей, что она выглядит очень красиво, на что она отвечает, смеясь и раздувая свои щеки: Большой, красивый бегемот. Но она на самом деле красива, думает он, все еще красива, и, в отличие от актрис ее поколения, она не изуродовала свое лицо косметической операцией или противоморщинными инъекциями только по одной причине, что она собирается работать так долго, как сможет, до самых старых лет, если возможно, и как однажды она шутя сказала ему, Если все шестидесятилетние тетки станут выглядеть, как странные тридцатилетние, кто же тогда останется, чтобы играть матерей и бабушек?
Она занята работой уже долгое время, начиная еще с тех пор, когда ей было около двадцати лет, и нет человека в переполненном ресторане, кто не знал бы, кто она такая, взгляд за взглядом в ее сторону, глаза в ее глаза, но она притворяется безразличной, она привыкла, но Моррис чувствует, что в душе она наслаждается этим — такое молчаливое преклонение никогда не надоест. Немного актеров и актрис смогли оставаться в работе тридцать лет подряд, особенно женщины, особенно актрисы кино, но Мэри-Ли была умна и подвижна, стараясь каждый раз быть другой. Даже во время ранних удачных фильмов, с которых она начинала, она на время оставляла кино, чтобы сыграть на сцене в хороших пьесах, в лучших пьесах, Барда Эйвона и его поздних последователей, Ибсена, Чехова, Уилльямса, Олби; и затем, когда ее возраст перевалил за середину третьего десятка и большие студии перестали делать большие фильмы, она без колебаний приняла приглашения сниматься в небольших, малобюджетных картинах независимых студий (в большинстве своем, продюсированных Корнголдом), а потом, спустя некоторое время, когда она достигла такого момента, что могла начать играть матерей, она перешла на телевидение, став звездой еженедельного сериала Марта Кэйн, Служитель Закона, который и Моррис и Уилла даже иногда смотрели; а за пять лет существования телевизионного шоу ее смотрели миллионы, и с каждым годом она и ее шоу становилась все популярнее. Драма и комедия, хорошие девочки и плохие девочки, быстрые на ответ секретарши и проститутки-наркоманки, жены, возлюбленные и любовницы, певица и малярша, полицейский, работающий под прикрытием, и мэр большого города, она играла какие угодно роли в каких угодно фильмах; большинство из ролей были неплохими, немного неудачных, но никогда не было посредственных, насколько помнит Моррис, и были запоминаемые моменты, тронувшие его точно так же, как когда-то он увидел ее Корделией в 1978 году. Он рад, что она работает над Бекеттом, он считает, что она поступило умно, приняв приглашение на эту опасную роль, и, видя ее сейчас напротив через стол, он удивлен, как эта привлекательная, но абсолютно невыдающаяся женщина с ее переменчивыми настроениями и вульгарной страстью к грязным шуткам, смогла трансформировать себя во стольких запоминающихся и очень разных персонажей, смогла объединить в себе все человечество. Нужна ли особенная смелость, чтобы встать и вывернуть себя наизнанку перед посторонней публикой, или это позыв, необходимость в видении кем-то, полное отсутствие стеснительности, отчего человек занимается тем же, чем и она? Он никогда не сможет провести границу, разделяющую жизнь от искусства. Рензо точно такой же, как и Мэри-Ли, они оба — пленники своих занятий, год за годом они погружаются то в один проект то в другой, оба оставили след в искусстве, и при этом их жизни полны беспорядка, оба развелись дважды, у обоих огромадные способности к жалости к себе, оба совершенно далеки от людей — не потерянные человеческие души, если быть точнее, но очень далекие от всех. Поломанные души. Ходячие раны, с открытыми венами и кровотечением на публике.
Ему кажется странным сейчас находиться вместе с ней, сидя напротив своей бывшей жены и ее мужа, сидя в другой кабинке другого ньюйоркского ресторанчика, странным — потому что любви, которая когда-то в нем была к ней, никакой не осталось; и он знает, что Корнголд — гораздо лучший муж для нее, чем он когда-либо был; и для нее — огромная удача иметь рядом с собой такого заботливого мужчину, который поддержит в нужную минуту, даст советы, которым она послушно следует много лет, своею любовью освободит ее от напряженности и беспорядочного гнева, а он, Моррис, никогда не был готов любить ее так — никогда не дал бы совета об ее карьере, никогда бы не поддержал ее или понял бы, что кружится в этой очаровательной голове. Она стала гораздо лучшей, чем была тридцать лет тому назад, и вся заслуга в этом — Корнголда; он поражен, как тот смог спасти ее после двух неудачных браков, и тем, что тот выбросил все водочные бутылки и пузырьки от таблеток, которые она начала коллекционировать после второго развода, и тем, что остался с ней во время всех неприятных моментов ее жизни; и кроме того, что Корнголд сделал для Мэри-Ли, Моррису просто нравится этот человек, и не потому, что тот был очень добр во все те года, когда мальчик был рядом, не потому, что тот был взволнован исчезновением Майлса, как полноправный член семьи, а потому, что он обнаружил это много лет тому назад: Саймон Корнголд — чрезвычайно приятный человек; и что Моррису больше всего нравится в нем — это то, что тот никогда не жалуется. Все пострадали от краха, спада, каким бы словом люди не называли время депрессии, не исключая книжных издателей, разумеется, но Саймону досталось гораздо хуже: независимый кинобизнес разрушен, кинокомпании и прокатчики рассыпаются, как складные стулья, каждый день недели, и прошло два года с тех пор, когда он выпустил последний фильм, после чего он неофициально ушел на пенсию, приняв приглашение преподавать производство кинофильмов в университете Лос Анджелеса; но он не грустит об этом, или, по крайней мере, не выказывает свою горечь, и единственное, как он объясняет изменения в своей жизни: ему пятьдесят восемь лет, а продюсирование независимой кинопродукции — работа для молодых. Изнурительные поиски денег могут раздавить чей-угодно дух, если ты не сделан из стали, говорит он, а как не крутись, он уже перестал быть стальным.
