— Ну и что? Рис, у вас есть брат?
— Есть.
— Ну и как вы с ним?
— Уживаемся.
— Вот и мы. Уживаемся…
— Кого же она съела??
— Кто?
— Ваша сестра.
— Ну это так, образно. Хотя шрам у него остался. Да вы видели этого человека!
— Неужто Хаппенен? — Урбино вспомнил его шрам. Другого варианта не было.
Лили с озабоченным видом вертела в руках чашку.
— Хотите, погадаю?
— На кофейной гуще?
— И не надо иронизировать. Прошлое хорошо получается…
— Ну давайте. Хочу!
— …Я вижу далекую страну… Видите, воздух дрожит от зноя?.. Животное, вроде как двугорбое… Вы никогда не были в Аравии? Вы не знаете арабский? Я тоже не очень. Но именно там я научилась гадать на чашках. У этих, как их?.. олигофренов… олигархов… нет-нет, конечно не дармоедов, не мародеров… не драмоделов… такие совсем бедные, почти первобытные… но очень милые люди… и не у дромадеров — это как раз их верблюды… и не друиды точно, там вообще нет деревьев, там Сахара… Как же их? Дредноуты? Вы говорите, это военный корабль? Нет, нет и нет! Оно мне еще недавно в кроссворде попалось… Ну же! Вот забывательное слово! Я неправильно сказала? Забывчивое?
— Вы замечательно сказали! Лучше не скажешь. Это уже поэзия.
Он знал это слово. Но что-то (или кто-то?) помешало ему произнести его вслух. Он уже бывал в Сахаре. Действительно, очень милые люди… Дика, по доброте, хотела что-то у них купить, так они ее всем табором отговаривали: не берите, не берите! вот это, смотрите, куда красивее и дешевле! — подсовывая вообще уже черт-те что. Урбино прогнал воспоминание, и, что удивительно, слово это начисто стерлось и из его памяти, как только он решил не называть его Лили. Такого с ним еще не бывало, чтобы слово так испарилось. Как капля воды в Сахаре.
— Значит, вы не считаете меня такой уж дурой? Просто я не очень образованна, давно ни с кем не болтала… вы уж простите, если что не так скажу…
— Что вы, что вы! Вы так замечательно чувствуете слово!
— Приятно слышать от поэта. Впрочем, это к Марлен… Она тоже стишки пописывает… Вот взгляните.
— И Ангел поскользнулся на крыле… Слушайте, это же совсем неплохо!
— Что эта дьяволица может понимать в ангелах?
— Ветка качается в центре покоя… Если б я знала, что это такое![32] Это вообще замечательно. У меня тоже что-то подобное было. Не помню… Что-то про то, как в безветренную погоду засыпают деревья на закате. Они всеми веточками пошевелятся, прежде чем замереть. Это их собственные, не вынужденные внешними воздействиями движения! Особенно меня потрясли подсолнуховые поля…
— Это как у Ван Гога, что ли?
— У него подсолнухи, а то поля до горизонта… Я даже сделал одно открытие, только никто из биологов мне не поверил. На солнечном склоне… Впрочем, не буду.
— Что так?
— В стихах это у меня лучше получилось.
— Прочтите.
— Боюсь, собьюсь. Порядочный поэт помнит свои стихи наизусть. Если не помнишь, значит, не получилось. Боюсь перед вами опозориться…
— Вы так думаете, или вы так считаете… — Порозовев, она потупилась в его чашку. — Я вижу здесь очень красивую молодую женщину… она отвернулась от вас, смотрит в сторону… но как странно она отвернулась! Она в таком длинном восточном платье, вроде сари. Она индуска? Кстати, верблюд в чашке имеет очень точное толкование.
— Как же он туда поместился? Про верблюда не надо. Давайте про индуску. — Урбино уже начинал верить гаданию.
— Вы так сильно ее любили?
— Не успел.
— Но ей сейчас хорошо. Видите, она как бы на облаке? Как на съемочной площадке. Вот рядом, высокий, надежный такой… режиссер или муж? Рядом их детки, как ангелята… Она вся в драгоценностях. Где она сейчас?
— Она меня предала.
— Вас?? Как можно!
— Умерла.
— Sorry. Она что, была актриса?
— Нет, но была очень похожа.
— Ах, sorry sorry!
— No problem.
Hoy проблем… Урбино никак не предполагал за собой такого легкомыслия!
Приехав с сердцем, переполненным скорбью, избрав себе для непотревоженности ее, насколько мог себе вообразить, необитаемый остров, так стремительно все забыть, так страстно и сладостно погрузиться в забытье и соблазн!
Во-первых, Лили так изумительно чувствовала стихи (что было проверено на его собственных). Во-вторых, она замечательно гадала на кофейной гуще, и ему сразу захотелось писать стихи по сюжетам, так непроизвольно и прихотливо рождавшимся при истолкования кофейной графики. В-третьих…
— Давайте с вами сыграем вот в какую игру! — вдохновлялся Урбино. — Вы мне гадаете вечером на чашке, а наутро я вам приношу стихи на очередной кофейный сюжет! Ничего не надо сочинять — сама жизнь мне подарила сейчас следующую книгу. Пусть она так и называется — „Стихи из кофейной чашки“! Сначала ваш текст… с картинкой… Только как ее срисовать? вы умеете? а фотоаппарат у вас есть? — Глаза Урбино горели.
— И рисовать не умею, и фотоаппарата нет… — Лили задумалась. — Марлен когда-то увлекалась.
…Во-первых, во-вторых… в-третьих — Лили была красива.
Пепельная длинноволосая блондинка, немного за тридцать, с карими глазами и не тронутым ничем, кроме естественного загара, лицом, она походила на чуть повядшую чайную розу, но написать такое в стихах Урбино никак не мог себе позволить, ни по вкусу, ни по смыслу. А мадригал уже начинал созревать…
— А на чайных чашках гадать нельзя? — только и мог спросить он.
— Наверно, можно, только я не умею, — пожала она загорелым плечиком.
— А я могу, — заявил Урбино. Естественно, перешли на чай.
Урбино крутил в руках ее опустевшую чашку, что-то приборматывая. Потом покраснел и отбарабанил:
Хоть я не так же понимаю,
Как вы, в кофейных письменах,
Но и по вашей чашке чая
(Хотя отныне я монах)
Я слишком явно замечаю,
Что, как бы сильно ни зачах,
Однако в вас души не чаю.
С улыбкой сердца говорю:
Стишки, хотите, подарю?
— Что ж, очень мило, — кивнула Лили, слегка порозовев, чем еще больше напомнила розу чайную. — Ладно, чашки в сторону… Уже солнце садится, а я вам еще не показала вашу каюту.
Они вышли на палубу, солнце уже скрывалось за дюну.
— А я вашего моря еще толком не видел… — сказал Урбино.
— Тогда давайте поторопимся, пока еще солнце не село!
Они сошли с борта „Верблюда“, и солнце тут же спряталось за дюну.
Лили стряхнула сандалии на песок, как на пол, и стала карабкаться на дюну. Урбино следовал за ней.
Песок из-под ее изящных ступней сыпался ему на голову, и нельзя сказать, чтобы это ему не нравилось. Пейзаж, открывавшийся ему снизу, стоил любого заката… на редкость стройные ножки, и ничего больше (в смысле под юбкой).
Лили была привычней — и легче и быстрей выскочила на вершину. Более тяжелый Урбино потерял полдистанции, увязая в осыпающемся песке, перешел на четвереньки (возможно, и не из-за трудности подъема, сколько из-за желания получше рассмотреть „пейзаж“ снизу). Во всяком случае, он еле вскарабкался наверх, запыхавшийся и потный, чтобы убедиться, что и это того стоило.
Солнце как раз клонилось к горизонту, непомерно разрастаясь и пунцовея по мере приближения к касанию. И вдруг, когда это случилось, стало сплющиваться и стремительно тонуть.
— Странно, что море не шипит, — изрек Урбино давно открытую им фразочку.
— Меня тоже это каждый раз удивляет, — мгновенно согласилась Лили.
Солнце совсем погрузилось, и верхний его сегмент вытягивался, все более напоминая плывущий на горизонте корабль, светящийся иллюминаторами.
— Вот судно, которое тоже идет ко дну. — „Урбино, не говори красиво“, — усмехнулся он про себя.
— Завтра оно вернется со стороны залива.
— Почему вы так уверены?
— Я каждое утро его встречаю!
— Странно, — сказал он, — я вдруг подумал, что за жизнь свою видел гораздо больше закатов, чем рассветов… А их ведь должно быть поровну?
— Не надо так уж пессимистично. Просто вы горожанин и поэт.
— На что мне здесь обидеться? — кокетничал Урбино.
— Пока не на что. Просто вы, скорее всего, сова. — Скорее всего. А вы?
— А я жаворонок.
— Значит, мы разные птицы! — вздохнул Урбино.
— Зато солнце для нас одно… — Лили делилась закатом как собственностью. — Смотрите, слева вверху — Луна! Не правда ли, хорошо?
— Не то слово. Хотите в тему?
— Хочу.
Урбино вдохнул поглубже, сосредоточил свой взгляд на последней, не слепящей уже алой полоске и начал:
Закат не ведал, как он красен был,
Морская гладь не для себя серела,
Не видел ветер, как он гладь рябил,
И дерево на это не смотрело.
Они стояли, в ночь заточены,
Незримы для себя, горя, играя,
Ни звуковой, ни световой волны
Не разгадав, но ими обладая.
Не знало небо, что луна взошла,
Что солнце скрылось. Темнота густела.
Вокруг незнанью не было числа —
Никто не знал. И в этом было дело.
Что для себя на этом берегу?
Зарозовела в небе птица — что мне?
Куда бежал? Запнулся на бегу,
Стою сам по себе и ничего не помню.
Брехнули псы. Пав перед морем ниц,
Где проявлялась тьма и тень дрожала,
И, немотой сливаясь с пеньем птиц,
Душа моя бессмертье отражала.
Тень облак, сосен шум и шорох трав,
Напрягши ветер, вечер чуял кожей…
И умирал. И, „смертью смерть поправ“,
Опять вознесся. И опять не ожил.
Кого свое творенье веселит?
Кто верует — тому ключи от рая…
И волосы лишь ветер шевелит
У дурака, что зеркальцем играет.
Кто строит дом, не тот в дому живет.
Кто создал жизнь, не ищет смысла жизни.
Мысль свыше — не сама себя поймет.
Пускайся в путь и в нем себя настигни.
— Замечательно! — всплеснула Лили, сжав его руку. — Это что же, вы тоже сейчас??
