— Она умерла? — тихо спросил он.
Монахиня молча кивнула.
— Господи, милостиво прими ее бедную душу…
Священник обернулся: в комнату медленно входил человек, которого он раньше мельком заметил в коридоре, — худощавая фигура в черном с властным лицом, и священник перепугался, увидев слезы на этом окаменевшем старом лице…
«Вероятно, ее отец», — подумал он, отходя в сторону, чтобы пропустить вошедшего к кровати, монахиня тоже посторонилась. Только теперь священник смог посмотреть на покойницу: небольшое лицо ее было желтого цвета, рот еще приоткрыт, словно для того, чтобы выпустить новые потоки крови. И этот открытый, искривленный от боли рот придавал лицу выражение бесконечной усталости и отвращения.
Монахиня сделала священнику знак уходить, и он вернул золотую дароносицу на ее место в нагрудном кармане, а выходя из комнаты, тщательно застегнул все пуговицы на сутане…
Фишер взглянул в сторону двери и, когда убедился, что она закрыта, нагнулся и отпер ночной столик. Вынул из него шлепанцы, пару грязных скомканных вместе чулок и тут, совсем низко склонившись к полу, заметил следы крови — тонкую темную корочку, приставшую к полу. Он вздохнул, поглядел вверх на свечи и ощутил нечто вроде стыда, когда, задыхаясь от усилий и опершись о край кровати, отодвинул в сторону ночную посудину. В голову лезло все, что он за свою жизнь слышал о судебных процессах по наследованию, и он весь взмок, увидев, что в ночном столике той записки тоже не оказалось. Он вздрогнул, когда замочек щелкнул, и, опираясь о пол, чтобы встать, вдруг обнаружил в полутьме под кроватью чемодан. Тогда он плашмя лег на пол и попытался дотянуться до его ручки. Но чемодан был задвинут так далеко, что достать его не удалось, и Фишеру пришлось, пришлось-таки, пригнув голову, залезть почти целиком под кровать и на ощупь ползти вперед. Его затошнило от омерзения — он лежал, распластавшись на животе, во всяком мусоре, утонувшем в отвратительно толстом слое пыли, а когда подобрался, чтобы продвинуться еще немного вперед, то уткнулся кончиком носа в эту грязь и какие-то нитки попали ему в рот. Он закашлялся и из-за кашля не смог ухватить ручку чемодана. Задержав дыхание, он подавил кашель и наконец взялся за кожаную ручку. Наступила полная тишина. И в этой тишине он услышал, что дверь открылась и вновь закрылась. Фишер не шевельнулся. Послышался звук одного-единственного шага, и вновь наступила тишина. Он подумал, что в комнату вошел кто-то и этот кто-то теперь смотрит на его ноги, на его ботинки, на всю эту жалкую нижнюю половину мужского тела, лежавшего под кроватью. Он мысленно выругался, и этот злобный и нервный внутренний монолог принес ему облегчение. В голове его звучали слова, которых он еще никогда в жизни не произносил и о существовании которых едва догадывался, — «говно, дерьмо собачье»… С души словно камень упал, и он решил вылезти. Упираясь одной рукой в пол, а другой держа чемодан за ручку, он медленно пятился назад, энергично выдыхая накопившийся в легких воздух. Вокруг него поднялось облако пыли, мусор лез в нос и рот, Фишер начал чихать. Потом воротником зацепился за пружину, вылезшую из матраца, и опять замер, бормоча себе под нос бессмысленные грязные ругательства, и почувствовал с отвращением и радостью, что пот и грязь на нем перемешались. Он дернулся посильнее, ощутил, что воротник лопнул, и медленно выполз из-под кровати спиной к вошедшему. Потом швырнул чемодан на кровать…
— Что вам угодно? — пробормотал он через плечо, вытирая лицо и отряхивая одежду.
Глаза его почти ничего не видели, сердце бешено колотилось, и лишь мало-помалу приостанавливалась бешено вращавшаяся перед ним картина: распятие на ночном столике, красноватая стена…
Мысленно он продолжал изрыгать ругательства, не замечая этого и не понимая, кому они предназначены; это был какой-то внезапный и непреодолимый порыв, приносивший ему облегчение и наполнявший странно пронзительной радостью, чуть ли не весельем висельника, — какое удовольствие, оказывается, произносить мысленно эти отвратительные слова, эти грубые выражения, присущие чуждому миру, легко распахнувшему перед ним свои двери. Казалось, он откупался ими от стыда: все было ему теперь безразлично — кроме того клочка бумаги…
Он хладнокровно уселся на кровать, вытер как следует лицо, и вращавшаяся картина перед его глазами постепенно успокоилась. На ее фоне вырисовалась неподвижная фигура бледного молодого человека, который враждебно его разглядывал, сжимая в руке солдатскую пилотку…
— Ну, что вам угодно? — крикнул Фишер. — Ищете кого-то?
Одновременно он отщелкнул замки чемодана, сунул руки в карманчики изнутри его крышки и с любопытством взглянул на молодого человека.
— Фрау Комперц… Мне нужно видеть фрау Комперц… Комната шестнадцать. Мне сказали…
Фишер оживился, нащупав среди женского белья несколько книжек.
— Фрау Комперц умерла, — спокойно обронил он. И вдруг опять вспомнил, насколько ценным, просто невероятно ценным мог оказаться этот клочок бумаги для ее свекра, для ее братьев… Сердце его опять сильнее забилось, волнение перехватило горло. Ему показалось, что в этом чемодане он так ничего и не найдет, и он в полном отчаянии порылся в белье, вытащил оттуда молитвенник и торопливо перелистал его. Он поднял голову, только когда на него упала тень молодого человека, — тут он замер и испытующе уставился в его бледное лицо.
— Фрау Комперц умерла. Что вам еще нужно? — крикнул он, когда молодой человек приблизился.
— Вы не там ищете, — сказал Ганс. Он медленно подошел к ночному столику, приподнял распятие и вытащил из-под него узкую белую полоску бумаги. — У себя дома она клала ее на это же место.
Фишер почувствовал, что его нервы сдают. Ему пришлось крепко сжать губы, чтобы зубы перестали стучать, но и за сжатыми губами он чувствовал бешеную дробь, которую выбивали его челюсти. Он увидел, что незнакомец кладет бумажку в карман, и с трудом выдавил:
— Вы знаете… Вы хотите… Вам известен этот документ?..
— Известен, известен, господин доктор, я сам его ей доставил…
— Вы? Скажите, вы… Разве мы с вами знакомы?
— Да, мы с вами знакомы, — криво улыбнулся Ганс и повернулся к двери.
— Не уходите! — крикнул Фишер.
Ганс остановился.
Фишер сжал губы, чтобы сдержать эту нервную дрожь, из-за которой зубы вопреки его воле выбивали дробь. Во время этой вынужденной паузы он мысленно повторял все ругательства, которые только недавно открыл для себя, и с наслаждением артикулировал в уме распиравший его набор грязной брани, этот словарь отчаяния. И вдруг бросился на молодого человека. Фишер увидел на его потрясенном лице выражение полной растерянности и воспользовался первой же секундой, чтобы прижать того к стене и придавить своим телом его руки, а сам свободной рукой уверенно залез в левый карман незнакомца. Фишер громко рассмеялся, ощутив в руке ту полоску бумаги, и стремглав бросился за кровать. Там он приготовился к драке, выставив вперед кулаки, как делают боксеры перед схваткой. Но человек у стены не двинулся с места.
— Для вас эта бумажка бесполезна… Может, вам нужны деньги?! — выкрикнул Фишер. — Впрочем, — добавил он, слегка сбавив тон, — я не верю, что она настоящая.
Ответа не последовало. Человек, имени которого он не знал и лицо которого, кажется, где-то мельком видел, медленно оторвался от стены и шагнул к двери…
Ганс на секунду замер на пороге огромною вестибюля, залитого светом: слева он увидел улыбающегося ангела, который той ночью поздоровался с ним. Ганс никак не мог сдвинуться с места: ему почудилось, что ангел то ли помахал ему рукой, то ли улыбнулся краем губ, и он медленно повернулся к нему лицом. Но неподвижные глаза смотрели в пространство мимо него, а позолоченная лилия не шевельнулась. Только улыбка ангела, по-видимому, предназначалась ему, и он улыбнулся в ответ. Теперь, при ярком свете, стало видно, что улыбка ангела была горькой.
Ганс обернулся, лишь когда услышал голос Регины, и испугался, увидев в ее глазах радость.
— Ну, что случилось? — спросила она.
— Она умерла, — ответил он.
— Умерла?
Он кивнул.
— Что ж делать, — сказала она. — Найдем других свидетелей.
Ганс взял ее под руку, и они спустились по лестнице.
Величественный мраморный ангел молчал, хотя священник обращался явно к нему. Он спрятал свой профиль в черной грязи, и уплощенное место на его затылке, которым он был прикреплен к колонне, прежде чем от нее отделиться, создавало впечатление, что он был повержен в бою и теперь прижимается к земле, чтобы поплакать или напиться. Лицо его лежало в грязной луже, твердые локоны были забрызганы грязью, а округлая щека испачкана глиной. Только голубоватое ухо ангела блистало чистотой. Рядом валялся обломок его меча: продолговатый кусок мрамора, который ангел отшвырнул.
