В университете Летоны не было медицинского факультета, поэтому Оскар собирался ехать в Вальядолид. Утром накануне отъезда он появился у нас в доме.
— Вот, пришел попрощаться, — сказал он.
— Но ты ведь уже попрощался! — сказала я.
Я почувствовала, что он обиделся. Возможно, я и сказала так, зная, что он обидится. Потом я добавила, что мне жаль, и была искренна. Разве плохо быть искренней? Но была ли я искренней сейчас или когда из вредности его обидела? Сомнение иногда служит оправданием, как в этом случае, например. Теперь я вообще все время с интересом наблюдала за собой, за тем, как меняются чувства (тетя Лусия называла их moods[52]). «Наверное, так и бывает в восемнадцать лет», — думала я. На самом деле мне правда было жаль, что Оскар уезжает. Я уже говорила ему об этом, когда мы втроем сидели на деревянных лавках в «Эль Бокарте», где все лето жарили сардины. И мы в тот раз обедали жареными сардинами, а еще выпили много шипучего вина. Я хорошо помню зеленые бутылки с пробками, оплетенными проволокой, которые хранились во льду в большом холодильнике. Оскар и Виторио умели пить, держа бутылку высоко в вытянутой руке. Оба сидели напротив меня по другую сторону стола. Я сказала, что буду скучать по нему, и в тот момент уже скучала так сильно, будто он давно уехал, хотя он преспокойно сидел передо мной. Как только мы расстались, это острое чувство исчезло, поэтому, когда он через два дня явился прощаться, я восприняла его приход как глупую детскую выходку.
— Я думала, ты уехал, — сказала я.
— Я уезжаю сегодня вечером. Ты что, сердишься?
Я сухо ответила, что нет, и добавила:
— Смешно прощаться два раза.
Внезапно прорезавшийся голос совести заставил меня почувствовать, что это я смешна, а не он. И ты еще будешь притворяться, что этот парень тебя не интересует? Ты ведь прекрасно знаешь, почему он пришел попрощаться именно с тобой и как он к тебе относится. Вот теперь я действительно была раздражена.
— Я думала, ты уехал раньше.
— Я уезжаю сегодня, — сердито повторил Оскар и добавил: — Виторио тогда все время был с нами, и я ничего не мог сказать. — Без слов было ясно, что́ он хочет сказать, стоило только посмотреть ему в глаза. — Ты для меня больше, чем друг, и значишь гораздо больше, чем Виторио или даже моя семья, поэтому я и пришел, и ничего странного в этом нет. А еще я хотел спросить: можно, я тебе напишу?
— Почему же нельзя? Пиши. — Я чувствовала себя очень взрослой и к тому же большой шутницей. — Ну ладно, пока.
Зачем я все это говорила? Хотела обидеть Оскара?
— Я думал, нам вдвоем очень хорошо, думал, тебе лучше со мной, чем с Виторио. Ты мне ответишь, если я тебе напишу?
— Конечно, если ты мне напишешь, я тебе отвечу, так принято. — Эти банальные прощальные фразы меня раздражали. Я видела, он не знает, что еще сказать. Должна ли я ему помочь? Хочет ехать, пусть уезжает. В тот день, когда он сказал, что уедет, я выбросила его из головы до его возвращения. Я решила, что не хочу быть ничьей далекой сладостной мечтой, в том числе и студента медицинского факультета из Вальядолида. Мысль об этом меня развеселила. — Если ты вечером уезжаешь, тебе еще нужно собрать вещи.
— Ты для меня важнее, чем вещи, — заявил Оскар.
— Да что ты, не может быть!
— Значит, тебе все равно, что я уезжаю?
— Что за дурацкий вопрос! Представь, что я сказала бы: я не хочу, чтобы ты уезжал, останься. Ты бы остался?
— Если бы я был уверен, что ты действительно этого хочешь, то да, остался бы.
Мы вымучили еще несколько фраз. Наконец я сказала, что у меня дома дела. «Интересно, попытается ли он меня поцеловать? — злорадно подумала я. — Если попытается, я разрешу». Бедный Оскар! Он пожал мне руку и еще раз попросил, чтобы я ему писала. Когда он ушел, я с облегчением вздохнула. Я полностью владела ситуацией. Только вот какой ситуацией?
В выходные позвонил Виторио. Погода была плохая, и мы отправились в Сан-Роман в кино, а после фильма зашли в кафе поесть мороженого, потому что дождь лил как из ведра. Я заказала тутти-фрутти. Виторио старательно за мной ухаживал, и я впервые отметила, что он красивый. Он поступил на факультет права в Летоне, а я — на факультет общественных наук, и то, что мы оба остались дома и учились в одном месте, сближало нас, но иначе, чем раньше. Мы уже не были просто знакомыми, у нас появилось много общего. После занятий можно зайти куда-нибудь выпить вина, мы вместе будем ездить туда и обратно на поезде. Весьма привлекательно.
Мануэла сказала, что отец строит новый дом рядом с домом своих родителей. «Наверняка он просто расширяет старый», — заметила мама. «Нет, это настоящий дом, все как положено, — сказала Мануэла — Я знаю, потому что водопровод там делает мой деверь. По обе стороны спальни — две ванны, и в каждую своя дверь». «А зачем ему две ванны?» — спросил Фернандито. «Откуда мне знать; что сказал деверь, то я и передаю», — ответила Мануэла, как мне показалось, слегка насмешливо.
Это было здорово — весь триместр ездить с Виторио на поезде. Оскар прислал длинное письмо, я коротко ему ответила и через пятнадцать дней получила еще одно: «Обещала писать, а прислала только открытку. Ты мне ничего не рассказываешь — что делаешь, с кем встречаешься. Я очень по тебе скучаю». Я написала, что хотела бы быть похожей на девушек из «Как выйти замуж за миллионера»[53] — носить узкие юбки и без конца болтать по телефону. Это письмо, более длинное, было рассчитано на то, чтобы разочаровать его или, наоборот, очаровать. И что со мной творилось? Я много времени проводила с Виторио, он был живее и раскованнее Оскара. В кино он брал меня за руку, и мне это нравилось. Незадолго до Рождества мы впервые поцеловались прямо у дверей нашего дома, и Виторио спросил:
— А когда Оскар приедет, что мы ему скажем?
— О чем скажем?
— Ну, обо всем этом.
— Что-нибудь придумаем.
Тогда Виторио сказал:
— Оскара ты любишь, но я-то тебе нравлюсь?
— Ты ничего не понимаешь, — ответила я, — нравитесь вы мне по-разному, а люблю я вас одинаково.
Виторио, стараясь казаться равнодушным, хотя это ему плохо удавалось, спросил:
— Выходит, поцелуй ничего для тебя не значит? А я думал, первый поцелуй и все такое…
Я преувеличенно громко расхохоталась.
— Что за глупость! И придет же такое в голову!
Виторио был не таким тонким, как Оскар, и мой вызывающий тон ему не понравился. Видно было, что он обескуражен. Вдруг он показался мне до крайности нелепым, да и я сама тоже. Откуда взялись эти фальшивые фразы? Скрывались ли за ними другие, искренние? Можно ли чувствовать, что притворяешься, и одновременно быть уверенной, что ничего другого говорить и не собиралась? Если бы в тот момент я хотела сказать «Я люблю тебя», а сказала бы «Я тебя не люблю», все было бы просто — это было бы ложью или притворством, и больше ничего. Странность заключалась в том, что я ощущала, что притворяюсь, что не говорю Виторио правды, а вот какое чувство в данном случае является настоящим, я не понимала. Наконец я решила, что в такой сомнительной ситуации лучше сохранить дружеские отношения, чем вступать в любовные, пока для меня неведомые, и сказала:
— Мы расскажем Оскару правду, про поцелуй и про все. Мы не сделали ничего такого, о чем он не должен знать.
На том мы и расстались и встретились все втроем накануне Нового года. Нам всем было не по себе, и домой я вернулась в каком-то тягостном настроении. Пусть сами разбираются, подумала я, в конце концов, это их дело. На какое-то время это меня успокоило, но радости не добавило, потому что праздники я провела дома одна. Они словно боялись предать друг друга, и в результате ни один не решался повидаться со мной наедине.
Мы с Виторио встретились, только когда начались занятия.
— Где ты пропадал? — спросила я. Мне приятно было его замешательство, но в то же время я чувствовала себя неловко и по-прежнему не понимала, что со мной происходит.
Это было неприятно, и я в который раз попыталась объяснить себе сложившуюся ситуацию: видимо, я, сама того не желая, ранила их мужское самолюбие, а это значит, что ни один из них по-настоящему меня не любил и я правильно сделала, что не стала торопиться.
От такого вывода я воспрянула духом и решила проверить на Виолете, насколько действенным может быть мое напускное равнодушие.
— Я совсем не привлекательная, правда, Виолета? — сказала я. — Не уродина, конечно, что-то во мне есть, но до тебя мне далеко. А с парнями я скучаю, не знаю почему.
— Со всеми? — спросила Виолета.
— Да, со всеми, с одними меньше, с другими больше, но в конце концов они все мне надоедают. Какие-то серые, неинтересные, поговорить с ними не о чем…
Виолета смотрела на меня с удивлением, даже с испугом. Теперь она все реже со мной разговаривала, да и я с ней. Она много рассказывала о кавалерах, которые к ней приходили, иногда спрашивала, какое платье ей больше идет, часто упоминала мать Марию Энграсиа, которая, по-видимому, осуждала ее поведение, и отца, о котором теперь, когда он был рядом, она отзывалась с меньшей симпатией, чем когда он был далеко и она считала его потерянным или несправедливо обиженным нами.
