Причиной моего столь необычного настроения было набранное крупным шрифтом сообщение в газете о награждении орденами за заслуги в области культуры шестерых ученых — гуманитариев и естественников.
Разглядывая фотографии награжденных, я подумал о том, что тоже был бы не прочь получить такой орден в знак признания правительством и народом моих заслуг. Никогда прежде я не завидовал чужим наградам, но теперь и мне захотелось на своих плечах ощутить бремя славы.
Разве не совершил я научный подвиг более величественный, чем труды, за которые эти шестеро получили награды?! Разве дело моей жизни не стоит ордена? Разве моя научная работа не заслуживает похвалы правительства, уважения народа, поддержки государства? Ах, как желал я в тот момент хоть какого-то признания моих заслуг, малейшего отблеска славы!
Имя Сюнтаро Миикэ должно запечатлеться в памяти людей, надо сделать все, чтобы они поняли истинную ценность моих научных изысканий… Но жизнь моя на исходе, а страна идет к гибели. Тысячи листов моей рукописи отданы на волю капризной, непредсказуемой судьбы. И может быть, труд всей моей жизни, никем не признанный, превратится в кучку пепла, развеется, как дым в поднебесье. «О мой великий учитель Швальбе! Ты слышишь меня?»- неожиданно воскликнул я, и по моим щекам потекли слезы.
Мои горькие раздумья прервал телефонный звонок. Я вошел в дом. Звонили из университета, просили завтра от имени почетных профессоров произнести речь на заседании по случаю награждения профессора К. орденом. Я отказался.
Не прошло и пяти минут, как позвонил один из моих учеников, профессор Ёкотани, и обратился с той же просьбой.
— Я не располагаю временем на то, чтобы писать и произносить поздравительные речи. Мне и своей работы хватает с избытком. Тем более что в мои годы я могу умереть в любой момент — даже завтра, — сказал я.
Ёкотани извинился и повесил трубку.
И сразу же опять зазвонил телефон. Некая газета просила дать интервью по поводу научной деятельности одного из награжденных.
— Я интересуюсь исключительно своей собственной работой, и не приезжайте ко мне понапрасну, — ответил я и повесил трубку. Потом, опасаясь, что опять кто-нибудь позвонит, отключил телефон.
Я снова спустился в сад и стал кружить по нему, ощущая беспричинный гнев, печаль и одиночество. И вдруг из-за кустов появилась Нобуко. В матроске и шароварах, с невинной улыбкой на лице, она была как цветочек (в тот момент я именно так о ней подумал). Она положила на веранду гостинцы, которые привезла из дома, и, повернувшись ко мне, сказала:
— Давайте поедем на озеро Бива.
— На озеро Бива? — переспросил я, удивившись столь неожиданному предложению.
— Прошу вас, поедем! Мне так хочется покататься на лодке. Хотя шла война, девушка была в отличном настроении. Тому причиной, наверно, было ярко светившее весеннее солнце. Как ни странно, я не решился отвергнуть предложение Нобуко.
— Хорошо, я и сам не прочь съездить с тобой на озеро Бива, — сказал я и подумал: единственное, на что я еще способен — это беспрекословно исполнять просьбы этой девушки и сопровождать ее повсюду, куда бы она ни пожелала отправиться.
Мы приехали на станцию Сандзё и пропустили несколько электричек на Оцу, пока не дождались более или менее пустой, и сели на свободные места. Я снова увидел озеро Бива — впервые с тех пор, как Кэйсукэ бросился в его воды. За прошедшие двадцать лет я мог не раз побывать в Оцу — время от времени ученые устраивали там различные банкеты, — но после гибели Кэйсукэ мне было неприятно видеть это озеро, и я под разными предлогами отказывался от поездок. Но когда я приехал сюда вместе с Нобуко, я ощутил лишь чувство восхищения красотой природы. Страшная штука — время! Оно погасило во мне ту боль, которую я некогда испытал в связи с самоубийством Кэйсукэ. Солнце было в зените, и мелкая рябь на озере напоминала рыбьи чешуйки. Вдали виднелись лодки и небольшие суденышки. Здесь совершенно не ощущалось, что где-то идет война.
Я поглядел на горы Хира, и мне неудержимо захотелось побывать в Катаде. Туда как раз отплывал пароход.
Через полчаса мы были на месте и зашли передохнуть в тот самый «Отель призрачных вершин». Хозяин куда-то отлучился, и нас встретила неприветливая служанка. Я заметил, что некоторые окна в коридоре были без стекол. В отеле царило запустение, как, впрочем, и во всей Японии в те дни.
Мы вышли к озеру и по просьбе Нобуко наняли лодку. Я впервые в жизни сел в лодку и чувствовал себя неуютно. Нобуко выпросила на лодочной станции плоскую подушку, усадила меня на нее, посоветовала держаться руками за края бортов, а сама села на весла, и лодка заскользила по водной глади пустынного в этот час озера.
— Дедушка, вам нравится? — спросила Нобуко. Брызги, поднимаемые веслами, попадали мне в лицо, да и само плавание на утлом суденышке не вызывало у меня особой радости, но я ответил: «Конечно нравится». Я все же запретил Нобуко далеко удаляться от берега. С озера были отчетливо видны цветущие вишни на берегу, а за ними сказочные вершины Хира. Воздух был холоден и прозрачен, в нем не чувствовалось присущей апрелю сырости.
Невдалеке от лодки плеснула рыба. «Глядите, рыба!» — удивленно воскликнула Нобуко и быстро заработала веслами, подгоняя лодку к тому месту, где расходились на воде круги. Наблюдая за ловкими движениями девушки, я вдруг вспомнил ту восемнадцатилетнюю женщину, которая ушла из жизни вместе с Кэйсукэ. Я видел ее какое-то мгновение, когда она замерла на середине лестницы, но запомнил навсегда. И сейчас мне показалось, будто Нобуко чем-то напоминает мне эту женщину. То ли выражение детского удивления на лице, когда плеснула рыба, то ли природная ловкость, с какою Нобуко управлялась с лодкой, заставили меня мгновенно вспомнить ту женщину. Ее образ как-то странно наложился на лицо Нобуко, и я почувствовал легкое головокружение. Та женщина, видимо, была столь же проста и бесхитростна, как Нобуко, и я, как ни странно, перестал ощущать к ней, отнявшей у меня Кэйсукэ. ненависть. Я поймал себя на том, что испытываю к ней нечто похожее на любовь, чего не испытывал даже к самому Кэйсукэ.
Я глядел на воду — ту самую воду, которая поглотила Кэйсукэ и его женщину, потом опустил в нее руку, наблюдая, как вода медленно течет меж моих скрюченных старческих пальцев. Вода оказалась холоднее, чем я предполагал.
Теперь и Нобуко ушла в мир иной. Уже после войны она заболела сыпным тифом и угасла буквально за несколько дней. Нет и Мисы. Умер отец Такацу — свекор Ацуко, которого я при жизни так ненавидел. В тот год, когда окончилась война, умер Танио. Умерли все — и мои друзья, и те, кого я не любил.
Когда скончался Танио, от его родственников из Синано пришло письмо с просьбой сделать вскрытие. Значит, не было пустым обещание, которое он дал мне пятьдесят лет назад. Но с тех пор прошло слишком много времени, и я теперь уже был не в силах делать вскрытие, не мог исполнить то, чего хотел тогда в Лейдене…
День клонился к вечеру, и ощутимей стал холодный ветер, дувший с озера. Стали зябнуть шея и колени, и захотелось укутаться во что-нибудь теплое, хотя был уже май. Сегодня почему-то особенно сильно звенит в ушах — как будто в них гудит ветер. Но ветер и на самом деле усилился.
Сейчас из-за моего неожиданного исчезновения в доме, наверно, суматоха в самом разгаре. Но меня это нисколько не волнует. Возможно, о случившемся уже сообщили в университет Ёкотани и Сугияме, и они примчались к нам в дом, беспокоясь за судьбу своего учителя. Ёкотани и Сугияма теперь профессора и занимают в университете ответственные посты. Но, к сожалению, хотя они считаются моими учениками, настоящими учеными, как я, они не стали, да и навряд ли понимают истинную ценность моей работы. Внешне они относятся ко мне с уважением, обращаются ко мне не иначе как Миикэ-сэнсэй, а за глаза, наверно, называют выжившим из ума старцем. Во время войны они совершенно забросили научную работу пол предлогом занятости то эвакуацией университета, то мобилизацией ученых и студентов. Тогда я промолчал, ни слова не сказал им в упрек, но про себя с горечью решил, что истинными учеными они никогда не будут…
Я стоял на мостках у лодочной станции, где когда-то вместе с Нобуко мы брали прогулочную лодку. Дул сильный ветер и волны одна за другой накатывались на берег, сотрясая шаткие мостки. На одной из лодок хлопал на ветру белый флаг. Сезон уже давно окончился, и, видимо, его забыли убрать. Последнее время меня стал выводить из себя любой непорядок, поэтов, вызвал раздражение и этот флаг. Прежде я отличался более покладистым характером, но его, видимо, испортили мои домочадцы. Сколько раз мне приходилось напоминать Харуко, чтобы она сняла развешенное для просушки белье, видневшееся из моего кабинета! Сколько дней валялись на столе Хироюки готовые к отправке запечатанные письма с наклеенными на них марками! Ацуко и Садамицу тоже вносили свою лепту в царивший в доме беспорядок, и это меня убивало! Да и в университете было не лучше. Однажды я дал задание своим аспирантам написать краткие доклады на тему о лимфатических железах. Прошел год, но доклад представил лишь один аспирант — самый молодой.
