Никуда Дашка отсюда не уедет, пусть хоть из кожи вылезет. Ей, как и мне, другого места на земле нет.
— Образуется, Коля. Пусть делает, что хочет. Нам с Ирой кажется, что Гаю незачем знать, кто такой Володя. Он считает, что его отец — ты, ну и пусть так считает. Но тебе виднее, смотри сам.
Я пошел работать — если с утра не повожусь с землей и деревьями, весь день чего-то не хватает. В переднем углу у калитки, где счетчик воды, я в первый год поставил кран с раковиной, а инсталляцию не делал, чтобы вода не уходила в трубы, а лилась на землю. Вода здесь — все. Всяческие удобрения, навоз и опрыскивания не нужны. В первый год увлекался ими, а потом оставил. Там, где сбегала на землю вода, посадил не саженец, а росток, самый настоящий росток, выросший из семени соседского дерева. Корешок его был чуть больше моей ладони, и за три года выросло дерево, не знаю даже его названия, без плодов, с мелкими зелеными цветами, — в тени его уже полностью помещался «мицубиси» Дашки. Зелень перла так неистово, что я, придавая кроне форму, едва успевал отрезать лишние ветки. На севере садовод помогает слабым росткам, здесь он борется со слишком сильными. Мне приходилось бороться с избытком.
Сзади у сарая рос лимон. Этот живучий старожил не требовал и воды. Несколько лет, пришедшихся между смертью хозяйки и нашим появлением, он продержался, не засохнув. Наверно, какой-то из корешков проник глубоко и дотянулся до влажного места, может быть, течи в канализации у соседей за забором, — не знаю. Другие корешки лимон пустил сетью поверху и собирал ими влагу росы. Выжил, а когда я дал ему воду, брызнул ветками и потянулся вверх, заматерел, превратился в раскидистого красавца с сочными тяжелыми плодами. На одной и той же ветке одновременно распускались нежные цветки, набухали почки, зеленели тяжелые плоды и по-осеннему желтели листья. В то же время молоденькие веточки со свежими листиками стремительно набирали высоту, самые ретивые из них, слишком высоко забравшись, заболевали, покрывались паршой, скукоживались и высыхали, а рядом уже перли новые. Там, где лето сменяется морозной зимой, природа хранит свои секреты, здесь она обнажена и откровенна: есть единственный способ жить — использовать все возможные варианты, не упускать ни одного, возможное и осуществленное должны совпадать, любая мутация, любая случайность тут же становятся равноправным вариантом и стремятся заполонить собой все, — побеждает избыток, наибольшая вероятность, как говорил Векслер.
Манго и гранат гнулись от отяжелевших зеленых плодов. Гибкая лоза граната, выгнувшись дугой, опустилась так низко, что задевала головы детей, когда те носились под деревьями, и Ира боялась, что острые шипы, спрятанные в листве, ранят кого-нибудь. Я давно обещал ей подрезать ветки.
Они падали под ножницами вместе с незрелыми плодами. Я подобрал все, погрузил в тачку и вывез на пустырь. Коля уехал на работу. Я принял душ, собрался. Ира разбудила и собрала Гая. Появился Фима. Он поднялся к нам.
— Дашка не у вас?
— Нет. Машина ее стоит?
— Стоит.
— Значит, спит, — я подумал, что, наверно, выясняя вчера с Колей отношения, Дашка еще и дома добавила для храбрости… или для ласковости. — Все нормально?
— Нормально… — Фима замялся. — У меня с ней серьезный разговор. Я решил не увольнять Инну.
— Решил, значит, оставляй.
— А Дашка?
— Но ты же решил?
— Да, но зачем мне скандал?
— Так ты решил или нет?
— А вы как думаете?
— Мы люди посторонние.
— Сегодня некому работать, — сказал он. — Мне надо чинить машину. У меня дверца не запирается. Привезу продукты и поеду в Тулькарм, там, говорят, можно достать дверной замок к любой модели.
— Ты с ума сошел, — сказала Ира. — Кто сейчас ездит на территории? Тебя там убьют.
— А где мне достать замок?
Он, Жанна и Танька ездили каждый на своей машине. Жанна нашла работу в Тель-Авиве, сделалась секретаршей русского дельца, отвечала на телефонные звонки на четырех языках, и, когда Фима, ревнуя, прослушивал записи ее мобильника, он ничего не понимал. Таня тоже устроилась в Тель-Авиве и ездила на папиной машине, Фиме пришлось купить третью.
Надо было, наверно, как-то отговорить его от поездки в Тулькарм, но я уже спешил, пора было везти Гая.
Мы выходили из калитки, когда выбралась на крыльцо Дашка, вялая, едва соображающая:
— Папа… подожди, я хотела… Пусть Гай останется дома.
— Что случилось?
— Ничего, но… Я обещала Володе…
— Обещала — пусть приезжает, не пропускать же из-за него школу.
— Мама, бай! — крикнул Гай.
— Бай, — сказала она растерянно.
Стояла на крыльце, еще не проснувшись. Не такая уж она была крутая, как думала. Она должна была торопиться: некоторых детей забирала из дома и привозила в сад на своей машине. Ее уже ждали по всему нашему району.
К этому времени тендеры и минибусы разъехались, и улица стала просторней. Сыновья кровельщика Хагая грузили в старый «форд» рулоны битума и бочонки со смолой. Промчался на немыслимой скорости Моше Занд со сварочным аппаратом и железом в кузове. Купил свой тендер три года назад, а тот уже весь помят, покорежен, исцарапан, каждая авария — жуткий скандал, ругань, вопли отчаяния, но никогда Моше не научится ездить нормально, скорее прав лишится, а я никогда не закажу ему что-нибудь приварить у нас в саду. Проехал Аркадий, посигналил, приветствуя, Гай ему важно ответил:
— Прывет.
Родившись здесь, он первые три года говорил только по-русски. И вот мы шли с ним как-то, навстречу шел незнакомый дядька, и Гай сказал на иврите:
— Здравствуй, человек.
Мы с дядькой опешили.
— Здравствуй, здравствуй, — пробормотал дядька на ходу.
Я сообразил: иврит Гай постигает из мультфильмов по телевизору, там черепаха или кролик так здороваются, встречаясь с человеком. Тогда он и начал путать телевизор и жизнь. Я в его годы путал жизнь и книги, и не знаю, кто из нас больше запутался.
Нужно было купить мне завтрак. У входа в минимаркет стояли пикапы Аркадия и Игаля. Старик Игаль выгружал поддоны с яйцами. Курятник у него на таком же участке, как наш, — полдунама, или пять соток, — мы с Гаем, расширяя кругозор, ходили к нему на экскурсию, потом он стал привозить яйца нам домой.
— Как дела, Гай?
— Бэсэдэр.[26]
Аркадий купил сигареты и вышел, махнув рукой, — некогда, мол, разговаривать. Бывший одесский инженер, человек моих лет, он, прежде чем уехать из Одессы, успел разбогатеть — организовал там кооператив, делал гипсовые карнизы. Здесь купил пикап, открыл тик, развернул производство. И вот карнизы не пошли — в любом магазине стройматериалов лежат штабеля из полистирола, покупай и сам наклеивай, дешевка. Аркадий продержался недолго, высох от забот, потерял сон, разорился и пошел рабочим на фабрику. Теперь поправился, усы топорщатся — голова ни о чем не болит, спит спокойно.
Все потихоньку устраивались. Мирра, театральный костюмер, которая по совместительству плясала в канкане у Семы Плостака, стала шить здешним дамам, купила машину и квартиру. Сам Сема, оклемавшись от инфаркта, в соответствии со своей буйной художественной натурой, то всплывал, то снова тонул. Они с Людкой уехали в Беер-Шеву, потом еще куда-то. В одной из русскоязычных газет промелькнуло: министерство абсорбции проводит музыкальный фестиваль среди олим, в жюри — сплошные знаменитости, профессора консерваторий, и среди них Шломо Плостак, «известный театральный режиссер».
Я успокаивал себя: не пропадет Дашка. Совесть немного грызла: мои представления о жизни всегда почему-то ей во вред, тешусь ими я — платит она, и с первого дня здесь я дал себе зарок не вмешиваться в ее дела, а сегодня опять не выдержал. Конечно, если она захочет отвезти Гая к отцу, ничто не помешает ей забрать его из школы, у меня и в мыслях нет указывать, как поступить, я и не указывал, но вот, хоть и не прямо, выразил свое отношение. А этого делать не следовало.
Наш 23-й маршрут начинается в новом районе Амалия, там большинство русские, в автобусе звучала русская речь, и Гай, сидя рядом и прижимаясь ко мне, по-русски затеял игру «О, счастливчик». Это тоже из телевизора. Однако в квартале от школы заговорил на иврите. С некоторых пор он стал требовать, чтобы на улице мы говорили только так. Стал стесняться русского, испуганно хватал за руку. Около школы я перешел на иврит и снова не угодил — Гай занервничал.
— Гай, что случилось? Я же говорю на иврите.
— Голос русский, — сказал этот умник, имея в виду акцент.
— Ну и что? А у Юли лицо русское. Это ведь хорошо?
Юля — девочка, в которую Гай влюблен. Даже это на него не подействовало.
— Нет, это плохо.
— Нет, это хорошо.
— Нет, плохо.
— Бай.
— Бай.
В пустой квартире на Рав Кук я переоделся, замешал бетон, и, таская его ведрами по квартире — надо было залить промежутки между стенами и новыми дверными косяками, — удивился, каким он стал тяжелым. Посмотрел на часы пролетело четыре часа, а мне-то казалось, день только начался.
