Но никто, разумеется, за ней не следил. Простое кокетство.
Добежав до своего дружка, она первая бросилась в траву, сразу же расправляя вокруг ног быстрыми и изящными движениями руки белую шерстяную юбку в складку. Другой же рукой она ласково тянула оставшегося стоять юношу, приглашая его сесть рядом.
Теперь они оба сидят рядом в траве, спиной к Бруно, около велосипеда. Их юные головы склонены и почти касаются друг друга. Поддавшись неге вечернего воздуха, наслаждаясь простым соприкосновением тел, похоже, они не произносят ни слова. «Кто они? Как их зовут?» — беспокойно спрашивал себя Бруно, а голос Клелии Тротти звучит в его ухе будто издалека, неразборчивым жужжанием. Хотя он так и не смог, несмотря на все усилия, вспомнить их имена, ему казалось, что он их знает: и юношу, и девушку. В одном он, во всяком случае, был уверен: что они студенты, возможно из классического лицея, и что оба принадлежат к лучшим буржуазным семействам города.
Прошло около десяти минут.
Вдруг Бруно увидел, как юноша шевельнулся. Встал на ноги, спокойно подобрал велосипед и предложил руку подруге. Та повисла на ней всем телом, заставив его поднять ее силой, и смеялась с ленивым кокетством, запрокинув голову.
Они начали удаляться в направлении городских стен, наискосок пересекая луг.
— Почему бы и нам не пойти туда? — сказал Бруно.
Левой рукой он указывал на Стену Ангелов, все еще залитую солнцем.
— Но уже поздно, я боюсь, мы не успеем, — ответила Клелия Тротти, которую он перебил на середине фразы. — Вы же знаете, мне надо возвращаться домой засветло!
— Будет вам! Всего только один раз… Мы увидим великолепный закат.
Бруно уже поднялся. Он протянул ей руку, чтобы помочь встать, и они направились к бастионам.
Молодая парочка двигалась метрах в пятидесяти впереди. Юноша сел на велосипед и иногда, чтобы сохранять равновесие, придерживался правой рукой за плечи подруги. Бруно никак не мог на них насмотреться. «Кто они, как их зовут?» — продолжал бормотать он сквозь зубы. Они казались ему даже не просто красивыми, а чудесными, недосягаемыми. Так вот они какие, образцовые представители расы! — говорил он себе с отчаянием ненависти и любви, прикрыв веки. Их кровь лучше, чем его, их душа лучше, чем его! Если он не ошибался, волосы девушки были схвачены сзади красной лентой. И последние солнечные лучи, казалось, все собрались на этой ленте.
О, быть с ними, одним из них, несмотря ни на что!
— Я правильно сделала, что послушала вас. С вершины городской стены мы сможем насладиться действительно необыкновенным закатом, — умиротворенно сказала Клелия Тротти.
Бруно обернулся. Так, значит, она ничего не видела, в очередной раз ничего не заметила. И теперь она снова заговорила. Будто сама с собой. Будто преследуя сновидение. Всегда затерянная в своем одиноком, вечном мечтании тюремной заключенной.
Он вздрогнул.
Возможно, настанет день и она поймет, кто такой Бруно Латтес, подумал он, снова обращая взгляд прямо перед собой. Но если этот день и настанет, то, конечно, еще очень нескоро.
Однажды ночью в сорок третьем
Пер. Ольга Уварова
I
С первого взгляда этого можно и не заметить. Но стоит посидеть несколько минут за столиком перед «Биржевым кафе», где прямо над вами нависает отвесная круча Часовой башни, а чуть правее выступает зубчатая крыша Оранжереи, чтобы это сразу бросилось в глаза. Речь вот о чем: летом и зимою, в солнечную погоду или в дождь — крайне редко те, кому надо пройти по этому отрезку проспекта Рома, шагают прямиком по залитому светом тротуару на противоположной стороне улицы, ровной линией тянущейся вдоль глухой кирпичной ограды крепостного рва. Если кто-то тут и проходит, то это может быть турист, заложивший указательный палец между страницами красного томика «Туринг клаба» и задравший голову, или заезжий коммерсант, который, зажав под мышкой кожаную сумку, спешит, тяжело дыша, в сторону железнодорожного вокзала; это может быть крестьянин из области, приехавший в город на рынок и, в ожидании послеобеденного автобуса на Комаккьо или Кодигоро, с явным смущением несущий свое тело, отяжелевшее от еды и вина, которыми он заправился вскоре после полудня в какой-нибудь харчевне в Сан-Романо. Это может быть кто угодно, но только не феррарец.
Так вот, приезжий проходит вдоль ограды, а сидящие в кафе напротив люди с усмешкою провожают его взглядом. Однако в определенные часы взгляды становятся особенно пристальными, дыхание замирает. За какие только воображаемые кошмары не бывает в ответе провинциальная скука и праздность? Будто бы камень тротуара напротив внезапно должно разорвать взрывом мины, детонатор которой неосторожно задела нога ни о чем не подозревающего приезжего. Или словно короткая очередь того же фашистского пулемета, который одной декабрьской ночью 1943 года именно там, под портиком «Биржевого кафе», уложил на тот самый тротуар одиннадцать горожан, может заставить неосмотрительного прохожего завертеться в том же кратком, жутком танце содроганий и конвульсий, который наверняка исполнили за мгновение до того, как упали замертво один поверх другого, те, кого История вспоминает как первых в хронологическом порядке жертв итальянской гражданской войны.
Разумеется, ничего подобного не произойдет. Не разорвется никакая мина, пулемет не станет вновь решетить пулями кирпичную стену. Посему приезжий человек, приехавший в Феррару, скажем, для осмотра ее художественных красот, сможет пройти мимо маленьких мраморных табличек с выгравированными на них именами погибших и ход его мыслей ничем не будет потревожен.
Однако порою кое-что все-таки происходит.
Неожиданно раздается голос. Речь идет о высоком, надтреснутом голосе, какой бывает у мальчиков на пороге половой зрелости. И поскольку исходит он из груди Пино Барилари, владельца одноименной аптеки, который, глядя из окна находящейся над аптекой квартиры, остается невидимым для всех тех, кто расположился за столиками внизу, под портиком, то для них он словно исходит с неба. Голос произносит: «Поаккуратнее, молодой человек!», либо: «Смотрите хорошенько, куда ступаете, синьор!», или же просто: «Эй!» И не то чтобы это был окрик, нет-нет. Слова эти звучат скорее как добродушное замечание, как совет, даваемый тоном человека, который и не ожидает, что к нему прислушаются, да и, в конце концов, не имеет большого желания заставлять себя слушать. Результат всегда бывает следующий: турист, или кто бы он там ни был, попирающий в этот момент избегаемый всеми тротуар, обычно продолжает свой путь, не подавая каких-либо признаков того, что услышал адресованные ему слова.
Зато, как я уже сказал, их прекрасно слышат посетители «Биржевого кафе».
Только покажется вдали незадачливый чужак, и тотчас разговоры становятся менее оживленными. Глаза устремляются к нему, дыхание замирает. Заметит ли он, собирающийся пройти там напротив, что совершает действие, от которого ему следовало бы воздержаться? Подымет он или нет в решающий момент голову от «Туринг клаба»? И главное: снизойдет ли сверху бесплотный, сюрреалистичный, иронично-печальный голос невидимого Пино Барилари? Возможно, да, а возможно, и нет. В ожидании часто присутствует нечто лихорадочное: как будто они все вместе ни много ни мало наблюдают за спортивным состязанием с особенно непредсказуемым исходом.
— Эй!
Вмиг перед мысленным взором каждого встает фигура аптекаря, глядящего из окна квартиры над их головами. Значит, на сей раз он здесь, сидит у подоконника, часовой на своем посту, его худые, волосатые, невероятной белизны руки подняты к лицу, направляя на того, кто в неведении проходит внизу, поблескивающие стекла походного бинокля. И те, что укрылись под сенью портика, испытывают тогда большое облегчение оттого, что находятся среди зрителей, а не по ту сторону улицы, у позорного столба.
II
Мало кто в Ферраре в тридцать девятом, когда летом того столь знаменательного для судеб Италии и мира года в окне одного дома на проспекте Рома стали замечать фигуру человека в пижаме, безотлучно сидевшего в кресле с парой подушек за спиною, — право, мало кто мог поведать о нем и о его жизни что-либо, помимо самых общих сведений.
Что он единственный сын доктора Франческо Барилари, умершего в тридцать шестом, оставив ему в наследство одну из лучших аптек города, — это, естественно, было фактом, известным даже мальчишкам самого младшего поколения, на фигурах которых, как бы прикидывая качества и возможности каждого (по утрам, когда по пути в школу они пробегали под портиком «Биржевого кафе» или рядом с ним, по последнему разу затягиваясь короткими донельзя окурками), столько раз задерживался ироничный и проницательный взгляд худощавого и вечно задумчивого старого аптекаря, ими же самими прозванного Мензуркой. Насчет которого при этом, помимо того, что он был авторитетным «33-м градусом»[42], что поначалу проявил некоторую симпатию к фашизму, впрочем, тут же к нему и охладел и что с незапамятных времен ходил во вдовцах, мало что можно было сказать.
