Я старался теперь каждый вечер встречаться с ней, но это не всегда удавалось: то она занята, то я.
Один раз я пошел без нее в городской сад. Она пойти не могла: в библиотеке был переучет книг.
Я один бродил по темным аллеям, где сидят, прижавшись друг к другу, влюбленные парочки. Мне было завидно.
С Катей я еще никогда не сидел так, потому что побаивался ее.
Я бродил по темным аллеям и думал о Кате. Я думал о ней еще лучше, чем в те часы, когда она была со мной.
Вдруг в боковой аллее послышался девичий смех, и через секунду в сопровождении двух девушек вышел на «пятачок» между аллеями Васька Царицын.
Я не успел поздороваться с ним, как он схватил меня за руку и положил в мою руку теплую ладонь девушки.
— Знакомьтесь, — сказал Васька.
И вторая девушка тоже протянула мне ладонь. Я узнал Юлю Мальцеву. Она не только крепко пожала мою руку, но и весело встряхнула ее, как будто мы давно уже были друзьями.
Я, конечно, смутился, но смущение мое сейчас же прошло, и я посмотрел ей в глаза. Глаза у нее мягко светились. Она улыбалась.
Васька Царицын взял первую девушку под руку и направился в сторону танцевальной площадки. А я и Юля пошли позади.
Юля взяла меня под руку и спросила:
— Почему ты такой скучный?
Она говорила мне «ты». И это не удивительно: она комсомолка, и я комсомолец. Но вопрос ее удивил меня. Вернее, голос. В голосе ее как будто прозвучала обида.
— Просто так, — сказал я. — Немножко было скучно.
— Потому что Катя Петухова не пришла? — спросила Юля. И, улыбаясь, заглянула мне в глаза.
«Значит, она и раньше интересовалась мной, если знала про Катю».
— Нет, — сказал я. — Просто так.
— А со мной тебе не скучно?
— Нет. Не скучно.
Юля смеялась про себя. Я чувствовал это, хотя лица ее не видел, смотрел под ноги. И сердце у меня вдруг заныло.
Духовой оркестр заиграл тустеп. Мы вышли на ярко освещенную площадку сада, где в деревянной раковине сидели со сверкающими трубами музыканты из пожарной команды. Перед нами на подмостках изгибались в танце пары.
Из щелей подмостков, из-под каблуков танцующих вырывались тоненькие струйки пыли. Я смотрел на эти струйки и не видел ни танцующих, ни музыкантов. И Юлю не видел, хотя локтем чувствовал ее мягкий, теплый, горячий бок.
Я снова испытывал смущение и не решался посмотреть на нее.
Васька Царицын, как нарочно, ушел куда-то со своей девушкой.
— Ты любишь танцы? — спросила Юля.
— Нет, — сказал я.
— Я знаю, что не любишь, — засмеялась она, хотя ничего смешного в том, что я не люблю танцы, не было. — Пойдем тогда на берег.
И мы снова вернулись в темную аллею, чтобы пройти к реке.
Юлька молчала и прижималась ко мне. Прижималась потому, что около реки становилось прохладно, а девушка была в легком платье.
Я снял свой френч и накинул ей на плечи.
Это был самый решительный жест, на который я был способен в ту минуту. А вообще я чувствовал себя совершенно беззащитным с ней.
У реки мы сели на рогатую, давно уже вытащенную из реки и просохшую корягу.
За рекой, в темноте, вдалеке, как всегда, вспыхивали и гасли огоньки.
Они гасли и вспыхивали до меня, до дня моего рождения, и, наверно, так же будут вспыхивать и гаснуть после того, как я уйду отсюда, постарею, умру или когда меня убьют.
Я никогда раньше, если не считать самого раннего детства, не думал о смерти, не вспоминал о ней.
Неожиданно эти скучные мысли пришли ко мне почему-то именно сейчас, когда я сидел рядом с Юлькой. Она все перевернула во мне. Я даже на мгновение забыл, что сижу рядом с ней.
Вдруг недалеко от нас тонко свистнул пароход. Маленький, светящийся на темной воде множеством разноцветных огней, он, сопя и вздрагивая, пришвартовывался к пристани.
Взглянув на него, я почувствовал, что у реки не только прохладно, но даже холодно.
Запахло черемухой и гарью. И гарью запахло, конечно, сильнее, чем черемухой. Должно быть, где-то недалеко, на той стороне реки, горела тайга.
Юлька сняла с себя мой френч и, держа его в вытянутых руках, сказала:
— Тебе ведь тоже холодно. Хочешь, укроемся вместе?
Я не мог сопротивляться. Она укрыла меня и себя, и мы сидели теперь очень близко друг к другу. Я слышал, как дышит она.
— А Малышев Венька сейчас, может быть, на происшествие поехал.
Я не сказал это, а как бы подумал вслух. Ведь, в самом деле, Венька бродит где-то в Воеводском углу, вон там, на той стороне реки, откуда несет гарью.
Юлька, однако, не проявила интереса к имени моего товарища, сказала только:
— Ну, какие сейчас происшествия!
Я стал говорить, что как раз вот в это время, в эти минуты, происшествий бывает очень много: вон кто-то тайгу зажег, может быть, нечаянно — охотники, а может быть, нарочно — бандиты. Меня тоже во всякий час могут вызвать прямо с гулянья на работу. Много раз уже так случалось.
Говорить о работе мне было легче, чем о других вещах. И я говорил. И чувствовал, что странная робость моя постепенно проходит. Снова вспомнив о Веньке, я сказал:
— Он ни за что не поверил бы, что я вот так сижу с тобой.
Но самого меня уже нисколько не удивляло в эту минуту, что девушка, о которой мы так много думали, сидит рядом, очень близко от меня, как я не сидел даже с Катей Петуховой.
Я уже начинал потихоньку смелеть. Я ведь и раньше не был робким парнем. Робость моя — явление совершенно случайное, может быть, даже болезненное, как шок.
И вот я начал оправляться от шока и смелеть больше, чем надо. До глупости начал смелеть. И, конечно, по глупости я сказал:
— Венька бы волосы рвал на себе, если б узнал, что я с тобой…
— Почему? — вдруг порывисто спросила Юлька, и мой френч упал с наших плеч.
— А так, — сказал я, снова накидывая френч на Юлькины и свои плечи. — Он ведь в тебя страшно влюблен.
Юлька слегка потянула к себе правый борт френча и снова прижалась ко мне.
Я заметил, что слова мои наконец заинтересовали ее. И мне захотелось рассказать ей по-свойски, как мы покупали у нее спички, как не спали по ночам, думая о ней.
Не понимаю до сих пор, почему я вдруг расчувствовался так и повторил:
— Он страшно в тебя влюблен.
— А ты?
— Что я?
— А ты влюблен в меня? — горячим шепотом спросила Юлька. И заглянула мне в глаза, как цыганка.
Вот тут я действительно замялся, говоря:
— Как тебе сказать…
— Ну, раз не знаешь, как сказать, лучше не говори, — попросила Юлька и положила свою маленькую теплую ладонь на запястье моей руки. — Ты лучше что-нибудь еще расскажи о своей работе…
Я не знал, что ей можно рассказать, что ее может заинтересовать. И мне совсем не хотелось рассказывать. Не хотелось окончательно обрывать ту трепетную связь, что возникла между нами, когда она спросила, не влюблен ли я в нее. И зачем я произнес эти глупые слова: «Как тебе сказать»?
Эти слова охладили ее. Это я заметил. Но я не знал, как поправить дело, как вернуть ее прежнее настроение. И в то же время я чувствовал, что все равно не смог бы иначе ответить на ее вопрос.
— Это, видишь ли, не такая простая вещь, — сказал я.
— Что не простая вещь?
— Ну, вообще все.
— Ты странный, — еще теснее прижалась она ко мне. — Ты странный, очень странный. Ты о чем-то думаешь и не решаешься сказать. Ты скажи…
— Я ни о чем не думаю…
— Совсем, совсем ни о чем?
— Ни о чем.
— Странно, — улыбнулась она. — А я всегда о чем-нибудь думаю…
— Тогда лучше ты скажи: о чем ты сама сейчас думаешь?
— Пожалуйста, — засмеялась она. — Я думаю о том, что ты думаешь сейчас обо мне: «Вот какая нахальная девушка, первый раз меня встретила и уже уселась рядом под одним френчем, как влюбленная, и расспрашивает, влюблен ли я в нее». Ну, скажи откровенно: ведь правда ты так думаешь?
— Нет, нисколько, — запротестовал я. — Мне это и в голову не приходило…
— А я не первый раз тебя встретила, — как бы оправдывалась она. — Я еще зимой хотела познакомиться с вами — с тобой и с Малышевым. Я всегда любила дружить больше с ребятами, чем с девушками. Но вы почему-то нигде не бываете. У вас много работы?
— Много.
— Зато у вас, наверно, интересная работа. Ну, расскажи еще что-нибудь.
— Просто нечего рассказывать.
— Ну, расскажи что-нибудь, — опять положила она свою маленькую, чуть похолодевшую ладонь на мое запястье и требовательно сжала его, будто пробуя пульс. — Это правда, что Малышев самый храбрый у вас?
— Как тебе сказать… — снова помимо воли своей повторил я эту глупую фразу. — Вообще-то у нас не держат трусов. Если человек — трус, ему у нас делать нечего.
— Но, говорят, Малышев самый храбрый…
— Кто это говорит?
— Многие говорят, — уклонилась она от прямого ответа и поправила что-то у себя на груди. — И я сама думаю: такой человек должен быть очень храбрым. Мне понравилось, как он выступал тогда на собрании, когда разбирали дело, кажется, Егорова. Насколько он выше всех этих… ораторов. Я даже видела его в ту ночь во сне.
«И он тебя видел в ту ночь во сне, даже в бреду тебя вспоминал», хотел я сказать ей, но не сказал. И хорошо, что не сказал.
