За несколько дней до смерти, в палате, она тихо сказала мне: "Вот бы сейчас чашечку кофе и сигаретку". И грустно улыбнулась из последних сил, зная, что я слабоват духом и не решусь нарушить идиотские госпитальные правила. Разве можно допустить такое?! Чтобы умирающий курил в больничной палате?!
Иногда мне кажется, что самое большое преступление в жизни я совершил не тогда, когда стирал меловые кресты, а когда не решился дать жене сигаретку…
…Я живу у Дины. В ее арбатском доме. Мы бежали сюда из моей квартиры наутро после той пирушки…
Бегству предшествовал телефонный звонок. На этот раз все было обставлено чрезвычайно торжественно. Секретарша некоего, по всей видимости, очень могущественного человека уведомила меня, что соединяет… Так и сказала: "Соединяю".
Я осторожно угнездился в любимом кресле, которое после визита громил приобрело некоторую вихлявость, и приготовился к длинному разговору.
Однако разговор был коротким. Как перед расстрелом. Палач печально сказал:
— Я думал, вы более понятливы… Жаль…
— С кем имею честь?..
— Делаю вам последнее предупреждение… — голос звучал все печальнее.
— И?..
— Вы все понимаете… Если вы откажетесь, я буду вынужден принять меры… Вам будет плохо… Очень плохо! Уж поверьте мне на слово… Кроме того, у вас есть девчонка…
— У меня много девчонок, могу поделиться… — перебил я его.
И повесил трубку. Такое вот, понимаете, состязание в остроумии…
Спокойствие далось мне нелегко. Я вовсе не был абсолютно уверен в своих способностях влиять на людей при помощи сглаза. Одно дело — противный толстяк-американец или уголовный тип из прошлого, другое — вполне реальные мерзавцы из настоящего.
— Кто это был? — спросила Дина.
— Ты где пропадала? — вместо ответа набросился я на нее. — Почему ты от меня ушла?
Мы с Диной сидели за разрушенным пиршественным столом, присматриваясь друг к другу. Дина была так красива, так желанна… Короткая юбка открывала умопомрачительные колени, две верхние пуговицы блузки были расстегнуты… О, эти порочные мучительницы, вернувшиеся от других мужчин… Я почти не сомневался, что Дина мне изменяла. И от этого хотел ее еще больше. Я не мог дышать полной грудью — я боялся задохнуться, потому что от Дины исходил медовый запах измены.
— Долго рассказывать… — сказала она.
— Я не тороплюсь. Чтобы что-то решить, я должен знать, какого еще сумасбродства мне ждать от тебя.
— Хорошо. Но скажи сначала, кто тебе звонил?
— Все те же ненормальные, о которых писал Юрок. Не понимаю, что им от меня нужно…
— Похоже, им нужен не ты, а твои способности. Представляешь, какую ценность ты бы имел для них, если бы согласился на них работать? Ты же можешь устранить любого конкурента! И все будет шито-крыто. Законники еще не выдумали статью об уголовном наказании за сглаз.
— Где ты пропадала?..
— Все очень просто. Я получила приглашение…
Ах, как лгут эти проклятые зеленые глаза! А я им верю. Я заставляю себя верить в то, что приносит успокоение.
По словам Дины, выходило, что ее услышал некий знаменитый импресарио, когда она в день приезда вместе со мной плыла в гондоле и голосила на всю Венецию.
Агенты импресарио подкараулили Дину, когда она в один из дней, оставив меня валяться в номере на диване, гуляла по набережной.
— Ты же знаешь, я всегда хотела стать певицей. Я немного училась пению… Но петь в этих ужасных ансамблях!.. Нет, никогда! Пусть Юрок лопнет от злости, но я не могу! А Витторио предложил мне оперную сцену…
— И ты поверила?! Ты знаешь, сколько лет надо учиться, чтобы, даже имея превосходный голос, стать оперной певицей?
— Голос у меня есть…
— Не могу не согласиться. Но для тебя надо построить какой-то особый театр. Потому что, если ты запоешь хотя бы вполсилы, стены "Ла Скала" не выдержат и рухнут. И кто этот… Витторио?
— Я же сказала. Импресарио. Знаменитый Витторио Нурикелли. И, разумеется, никто не собирается сразу же давать мне главные роли. Я буду учиться. Он сказал, что у меня уникальный голос… Осенью мне надо снова быть в Милане.
И чего это я так взвился? Уж не зависть ли это?
— Прости меня, — я почувствовал легкое раскаяние, — голос у тебя, действительно уникальный.
— И ты прости меня, — она встала, сделала два неуверенных шага и опустилась на колени передо мной.
— А как же наше будущее?.. — мстительно спросил я, вспомнив ее прощальное письмо.
Она не ответила…
…Все началось, когда я был ванной. Дина на кухне мыла посуду. Выстрела я не услышал. Что-то звякнуло в столовой. Ну, звякнуло и звякнуло. Мало ли что могло звякнуть?
И все же я, на ходу вытирая руки, вышел из ванной и заглянул в столовую. Подошел к окну. Аккуратная дырочка, размером с канцелярскую кнопку. И разводы трещин вокруг нее.
Некоторое время я с интересом рассматривал эти симпатичные трещинки.
Господи, что же я делаю?!
— Дина! — закричал я.
В этот момент я услышал, как вторая пуля, пробив оконное стекло, прошла настолько близко от моей головы, что я почувствовал ее всесокрушающую, безжалостную и бессмысленную силу.
Стекло с отвратительным звоном разлетелось на крупные осколки. Звук, с которым пуля пронизала пространство комнаты и вонзилась куда-то в стену, заставил замереть от ужаса мое сердце. Можно было сказать, что смерть пролетела рядом с моим ухом. Так сказать, просвистела над головой…
Впервые испытанное ощущение отличалось новизной и непохожестью на все то, с чем мне доводилось встречаться прежде. Все же я не солдат-контрактник, и меня нервируют пули, летающие как мухи. А если бы пуля попала мне в голову? Во рту появился омерзительный привкус. Будто я только что проглотил ржавую селедку, вымоченную в ацетоне.
— Дина! — закричал я, лязгая зубами от страха. — На пол! Пригнись! Ложись на пол!
И, отбежав от окна, я неловко споткнулся, упал и укатился под стол. Со стороны, наверно, все это выглядело чрезвычайно нелепо.
— Ты меня звал? Где ты?! — в дверях возникла Дина с тарелкой и кухонным полотенцем в руках.
— Ложись на пол! Стреляют с улицы! Ложись, черт бы тебя побрал!
— Если стреляют с улицы, — спокойно сказала Дина, — надо прежде всего погасить свет.
Я не был бы самим собой, если бы не отреагировал:
— Да. И еще, нужно закрыть окна. Как при грозе. Чтобы не залетали пули. Ложись, дура! Или я тебя сам пристрелю!
У Дины удивительное самообладание!
И ведь погасила, чертовка! Погасила свет во всех комнатах!
Правда, сделала она это на расстоянии… Это было все, на что мы с ней были способны.
Со всеми нашими дьявольскими талантами.
…Мы лежали в темноте на пахнущем пылью ковре и целовались. Пусть вокруг жужжат пули, пусть мир провалится в тартарары, но я буду целовать Дину, пока жив…
Дина подставляла мне для поцелуев свое прекрасное холодное лицо, свои пухлые губы, на которых играла порочная победительная улыбка, и я чувствовал себя рабом, попавшим в постыдный добровольный полон.
Я знал, что спасение от рабства может прийти только со смертью одного из нас.
Горе, горе мне…
Под утро, мы крадучись вышли из квартиры, мелкими перебежками преодолели пространство двора, вышли на улицу и, поймав такси, помчались на Арбат.
…Я давно пришел к безрадостной мысли, что в нашей стране ты никому не нужен. Ни милиции, ни чиновнику, ни даже священнику. Ты не нужен никому!
В общем, спасайся, как можешь. Мы с Диной ломали себе голову над тем, как можно, используя наши возможности, выпутаться из этой истории. И ничего не придумали. И поэтому решили бежать. Сначала к ней, к Дине, в ее арбатский дом.
Потом будет видно…
Приняли меня холодно. По крайней мере, так мне показалось. Я не представлял, как долго продлится мое проживание на новом месте, и поэтому попытался наладить добрые отношения с сестрой Дины и ее мужем. Для этого вечером, на следующий после вселения день, я, вооружившись литром водки, вежливо постучал в дверь, ведущую в покои молодой четы.
Дина и ее молодая сестра Лиза с мужем Кириллом и ручной крысой Веспасианом занимали половину особняка в одном из старых арбатских переулков. Другую половину сестры сдавали иностранной фирме со странным названием "Митра энд компании".
