Йоси заметил меня. Он встал и подошел к нашему столику, чтобы поздороваться. Я счел себя обязанным пригласить его посидеть с нами; он отказался; я, проформы ради, настаивал, и он, воспользовавшись этим, согласился.
Я думал, что Мари будет с ним скучно. Они обменялись несколькими более или менее остроумными фразами, и я вдруг понял, что он ее клеит. Это меня ошеломило. Вскоре стало ясно, что и она не прочь, — это ошеломило меня еще сильней.
Они принадлежали к двум разным мирам, которые никогда не должны были сойтись.
Мари и Йоси начали встречаться, поселились вместе, стали устоявшейся официальной парой, почти супругами. Я немного ревновал: мы больше не виделись с Мари наедине, только в присутствии Йоси, на семейных праздниках, раз в два-три месяца. Йоси украл у меня подругу.
Вдвоем они выглядели счастливыми, миловались у всех на глазах; Мари называла Йоси «сердечко мое», и он заливался краской. Мне они казались все более неподходящими друг другу.
Они говорили о женитьбе. Потом вдруг перестали говорить. Дурной знак.
Кончилось тем, что они поссорились при всей семье. Этот эпизод остается одним из самых неприятных в семейной истории Рабиновичей. Меня, по непонятной причине, одолел смех, надо думать, нервный. Я закрыл лицо руками и чуть не залез под стол. Когда Мари наконец ушла, мне удалось скрыться в туалете. Там смеяться сразу расхотелось. Я посмотрел в зеркало. Мое лицо в неоновом свете было серым и осунувшимся.
Это лицо осталось в моей памяти маской Смерти, как будто уже тогда, в «уголке задумчивости», я предчувствовал, что вся эта история меня убьет.
Через несколько месяцев после той ссоры на Пейсах позвонила Мари. Она назначила мне встречу в шикарном баре, в Саблоне. Я думал, она хочет помириться с моим кузеном. На свинцовых ногах я дошел пешком от Королевской библиотеки, где в тот день работал.
Войдя, я несколько раз окинул взглядом бар и не сразу нашел ее — оказалось, что она сидит прямо передо мной. Она не изменилась. Это я отвык от ее лица.
Она рассматривала свои ногти с серьезным, сосредоточенным видом. Обнаружив, что я стою перед ней, состроила неловкую, какую-то детскую гримаску. Я расцеловал ее в обе щеки и сел.
Мы поговорили о том о сем. Вскоре темы иссякли. Она помолчала, глядя на дно своей чашки, и выпалила:
— Эрнест, я хочу ребенка.
Я не знал, что ответить. Только и смог выдавить из себя:
— Вот как?
— Но я не хочу отца, — добавила она.
— Вот как? — повторил я.
— И я подумала о тебе.
— Э…
— «Э» да или «э» нет?
— Э…
Я согласился.
Мы переспали в ее новой квартире на улице Конкорд. Я закрывал глаза и представлял себе парней, в которых когда-то был влюблен. Старался не замечать ее женского запаха и, главное, не касаться грудей. Мне удалось кончить в нее. Это наполнило меня неизъяснимой гордостью.
Я оделся в каком-то стыдном молчании. Мари осталась голой. Она улыбалась, но как будто издалека. Я уже чувствовал себя отцом, и это меня тревожило: отец-гомосексуалист, шутка ли? Как это отразится на ребенке? Я знал, что Мари хотела ребенка без отца, но невольно представлял себе, как веду за ручку мальчугана лет трех-четырех и степенно объясняю ему смысл жизни.
С лихорадочным беспокойством я спросил у Мари, когда же округлится ее живот. Она рассмеялась.
— Знаешь, это редко получается с первого раза. Придется повторить.
Что? Переспать с ней снова?
Я не был уверен, что сумею совершить этот подвиг несколько раз.
Пристыженный, не поднимая головы, я ушел, как вор.
Через две недели Мари позвонила. Нам надо срочно увидеться, сказала она.
Я подумал, что она забеременела; потом подумал, что, наоборот, не забеременела и хочет повторить попытку.
На этот раз она назначила мне встречу в кафе в квартале Мароль, недалеко от своей работы. Когда я вошел, она сидела, закрыв лицо руками. Я сел напротив, заинтригованный. Не отнимая рук, она произнесла два слова:
— Я ВИЧ-положительная.
Сначала я не понял. Мысленно повторил слова несколько раз, пока они вдруг не сложились во внятную фразу.
Я рассмеялся.
Мари влепила мне пощечину.
Ударила она не больно, но звонко, посетители кафе замолчали и повернулись к нам, и мне показалось, что эти лица, опустошенные бедностью, старостью, алкоголем, эти блеклые мужчины и женщины знают, все знают, что мы, она и я, ВИЧ-положительные, — ибо я уже не сомневался, что и я тоже, иначе быть не могло; я педераст и скоро сдохну от худшей из всех возможных болезней, и они это знали, все знали. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы понять: они не видели, как она меня ударила, только слышали звук пощечины; увидев ее плачущую, они подумали, что это я поднял руку на женщину.
Я повернулся к Мари:
— Это не от меня. До тебя я всегда предохранялся.
— Я знаю. Это было до тебя.
— Йоси?
— Нет, другой, один мой друг меня заразил, после того как мы с Йоси порвали. Всего одна ночь… Он потом позвонил мне и сказал, что у него это нашли. Я сделала анализ. Вчера получила результат…
Я вздохнул с облегчением: хоть Йоси не ВИЧ-положительный.
Шанс заразиться был и у меня, я это знал, но, как ни странно, о себе в тот момент еще не думал. Страх пришел позже.
Я сдал анализ.
И оказался ВИЧ-положительным.
Спустя год я начал кашлять; сухой, першащий кашель никак не проходил. Я пытался не обращать внимания. Но мне было страшно.
Заболел мой дед. Началось с легкого недомогания. В машине «скорой» случился приступ. Его состояние ухудшалось с каждым часом.
Мне сообщили поздно (а Максу вообще никто не сообщил). Я примчался в больницу.
В длинном коридоре, задыхаясь от запахов лекарств, я уже предчувствовал, что дедушка из этой больницы не выйдет. Для меня больничные коридоры означали смерть, смерть дюжины друзей, мою собственную смерть, которая приближалась, с холодным потом, с красными пятнами, с мокротой и тошнотой, с лекарствами и анализами, приближалась неумолимо, то ослабевая хватку, то вновь вцепляясь намертво.
В палате вокруг спящего деда собралась вся семья. Его сухие губы были приоткрыты, из них вырывалось свистящее дыхание. К телу были пластырем прикреплены трубки. Вся грудь в присосках. Безмолвным напряженным кольцом постель окружали Рабиновичи.
Меня неприятно кольнуло: это напоминало сеанс семейной терапии. Дядя Арье стоял с опрокинутым лицом, взъерошенный, как генерал на поле боя, лицом к ветру. При каждом удобном случае он нервно бормотал, что все хорошо, больному лучше, прогресс налицо, — и умолкал на полуфразе, широко улыбнувшись, поворачивался к брату и смотрел на него с тревогой.
Тетя Сара не переставая плакала; лицо ее было все в черных потеках, глаза красные; теперь она наконец выглядела старухой.
Йоси стоял в углу. Он еще больше растолстел. Щеки обвисли, подбородок стал двойным. Он казался пришибленным и покачивался, как перебравший пьяница.
В обеденный перерыв заскочила Алина. Она поплакала, вытерла слезы и убежала работать.
Мартина обещала прийти, но не пришла.
Мой отец сидел, не сводя глаз со своего отца. Я никогда не видел папу таким печальным. Время от времени то врач, то медсестра звали его. Он говорил с ними слабеньким голосом, двигался вяло, словно заторможенно. На его висках прибавилось седых волос.
Я ушел. Мне хотелось побыть с дедом наедине, только вдвоем, как в детстве.
И я пробрался в больницу ночью. Несколько раз чуть не нарвался на санитаров. Я был слаб, весь в поту. С трудом сдерживал кашель.
Я вошел в палату. В ней не было ни одного посетителя, ни единого Рабиновича, только дед и я.
Я взял деда за руку. Он открыл глаза. Я сказал ему: «Я умираю». И сразу пожалел о своих словах.
Он улыбнулся. Веки опустились. Я просидел полчаса, держа его руку в своей. Рука была желтая, в бурых пятнах, но еще крепкая и сильная. Через полчаса я отпустил эту руку, и она тихонько вытекла из моей ладони. Я послушал его ровное глубокое дыхание. Посмотрел на экран энцефалографа, ничего не понимая. Встал и ушел.
Дедушка умер три недели спустя.
Мне стало хуже.
На похоронах деда я, одетый в черный с лоском костюм, купленный на распродаже специально для этого случая, шел за катафалком в окружении семерых Рабиновичей. Там были дядя Арье, тетя Сара, кузины Мартина и Алина (Мартина беременная), кузен Йоси, мой брат Макс и наш отец, который плакал, утирая слезы рукавом.
Я не плакал. Шел, сосредоточившись на шагах — лишь бы не пошатываться. Я ни в коем случае не хотел, чтобы родные заметили, что я болен. Кто-то — из женщин, кажется, — сказал мне, что я похудел, но это был комплимент.
Мало-помалу я зашагал как робот, не задумываясь. Поднял глаза на лица, на которых, как отголоски, как варианты, как напоминания, были рассеяны черты лица Эли Рабиновича, моего деда.
