Анциферов, который наблюдал за всплеском гнева Семена Ломаева, приблизился к нему (Ломаев, похоже, его и не заметил) и хлопнул по плечу, отчего новый приказчик на миг от неожиданности смолк, и Анциферов, воспользовавшись замешательством Ломаева, сказал казакам:
— Идите! Приказчику надо будет, он и позовет.
А когда насупленные казаки, закинув за спину ружья, сплюнули и в молчании удалились, он, сдерживая Ломаева взглядом, упрекнул его:
— Ты, Семен, не гневи народ. Атласова скинули сам знаешь как…
— Угрожаешь? — Лицо Ломаева перекосилось и рука дернулась к палашу, точь-в-точь повторив такое же дергание, которое было у Атласова и которое всегда приводило в ужас казаков.
Анциферов усмехнулся, и Ломаев понял его усмешку, ответив улыбкой, попросив тем самым извинения. Улыбнулся и Анциферов. Лицо Ломаева приобрело то доброе выражение, которое всегда уравновешивало буйство казаков и которое и было сутью Семена Ломаева, государева человека.
— Тебе власть дали, Семен. Она твоя. А народ не прижимай. Устал народ…
В Нижнекамчатском остроге, пересидев ночь у женки Степаниды, Атласов ринулся к заказчику, командиру острога:
— Я. властитель Камчатки, тебя смещаю, власть твою забираю и казаков ставлю под свою руку.
Заказчик Федор Ярыгин был детина здоровенный, помоложе Атласова и посильней; последнее выяснилось при жестоком мордобойстве, случившемся после слов Атласова: «Отдай ключи от приказной избы, а то уши отрежу!» За всю жизнь не бывал Атласов так пребольно бит. Он, крадучись, пробирался по-за избами к Степаниде, пряча даже от дневного света разбухшее лицо.
Выборный приказчик Семен Ломаев спешно прислал казака Мармона в Ннжнекамчатский острог: выдай, Федор Ярыгин, смещенного Атласова, беглеца и вора, иначе он взбаламутит острог твой, и пойдет полыхать полымя жилье казацкое.
— Скажи Ломаеву, паря, что Волотьку он не увидит, он нами повязан и самоуправства его мы не потерпим. — отвечал Федор Ярыгин.
— Но мне приказано… — возражал без особой настойчивости и охоты Мармон, и Ярыгин увидел, как тот освобожденно перекрестился. Не медля, приговаривая: «Ждут ведь, ох как ждут», — Мармон засобирался в камчатскую столицу, боясь, что Ярыгин одумается, переменит решение и все-таки выдаст ему Атласова, а в подмогу, конечно же, своих удальцов не выставит.
Так и затаился Атласов в Нижнекамчатском остроге.
А Якутск, получив известие о первом недовольстве казаков, вздрогнул и мигом снарядил нового приказчика, законного, назначенного, а то дай волю казакам выбирать приказчиков — чем не вольница в Сибири, почище восстания Стеньки Разина; и доберутся казаки до дьяков и воевод. Пресечь самоуправство в корне! С таким наказом и выпроводил скорехонько сына дворянскою Чирикова из Якутска в Камчатку.
Пятьдесят человек сопровождало и охраняло Чирикова. Нм было придано две медные пушки, сто ядер, пять пудов свинца и восемь пудов пушечного пороха, чтобы знатность посланника не поистерлась, если придется ползать на брюхе, укрываясь от роя стрел коряк-олюторов.
В Верхнекамчатске Чириков принял власть над всеми острожками и заторопил казаков с ясаком — собрать по камчадальским острожкам мягкую рухлядь в ранние сроки и по весне 1708 года вернуться в Якутск.
И все б было как нельзя лучше, если б не ощущение духа Атласова: он вселял в поступки Чирикова неуверенность. Чириков знал Атласова довольно хорошо и, отличаясь от него характером, в котором попеременно властвовали то безволие, то скрытая подлость, побаивался его крутого нрава. Поэтому в Нижнекамчатский острог не спешил и вообще из своего острога старался не выезжать.
Особо струхнул, когда казаки приступили к нему:
— Ну, если Волотька Атласов в Апонское государство не схотел, то ты, Чириков, чай не на посиделки прибыл. Иль государев приказ тебе в Якутске в голову не вбили?
Чириков принялся за объяснения, что он человек новый, осмотреться ему надо, да и оставлять острог боязно…
Зима минула…
За зиму подрос и молодой казак Иван Козыревский — стало ему восемнадцать, усы распушились, бородка погустела, плечи — широкие плечи, что и говорить. И если при смещении Атласова он лишь молча оттеснял его дружков, находясь, как говорится, в арьергарде местного сражения за власть, если ом подчинился лишь возмущению за невыплаченное жалованье и за Волотькино рукоприкладство, то в поездках по острожкам с Данилой Анциферовым он понял главное: Атласова сгубила лютая сила, неспособная правильно оценивать положение, — сила самолюбия. Данила для Козыревского вроде отца. Он учил Ивана, как надо казаку примеряться к приказчикам и заказчикам, на кого из казаков можно положиться, как собирать ясак, чтоб казне в прибыль и сам при шкурках. Но главное ученье, в понимании Анциферова, заключалось в слове «запоминай». Ясачные книги — отчет перед приказчиком, в них не очень-то велеречивый оборот ко двору, главное, где брал, сколько, с кого. Поэтому-то тренировал глаз своего юного друга. Залезут на гору, внизу речка, извилистая, бурливая, вдали горы заснеженные, синеватые. «Гляди, — скажет Данила, — повнимательней гляди. Запоминай!» Сунет в руки прут — черти на земле, что видел, да соблюдай плепорцию, и до гор заснеженных укажи расстояние в верстах, и ориентир на норд, ибо чертеж какой-никакой без ориентира и дурак смастерит, только гроша ломаного за него не возьмешь. Чертеж, брат, наука, он головы требует.
Знали в Верхнем остроге: где Данила, там и Козыревский. В самые хитро запрятанные острожки посылали их приказчики: в глухих горах, на берегах рек, шумливых и таинственных, за тундрами коварно-топкими казаки отыскивали ительменов, писали с них ясак, выспрашивали, бывал ли кто здесь раньше. Нет, русские первые объявились в камчадальских землях.
Новин приказчик к Даниле строжился, и хотя голоса не повышал, но для поддержания значимости своей персоны не забывал иной раз отечески-благодушно напомнить: смотри, Данила, я к тебе всей душой, хотя ведомо, что Атласов на твоей совести тоже, и у мальца Козыревского рыльце в пуху. Но Волотька — бог с ним! — зарвался, амбарушки поднабил мягкой рухлядью (часть соболей так запрятал, что найти неможно), голосом людишек морил; я же… И персона его твердела в мрачнеющей улыбке, ясно напоминавшей, если Данила к приказчику не душой, а спиной окажется, то не ждать ему слова прощения…
Против всякого обычая приказчик отбил у Гришки Шибанова бабу. Та баба была уже крещеная и могла считаться женкой, поскольку архимандрит Мартиниан согласие на венчание дал. И вот приказчик забрал силой эту бабу, когда Гришка Шибанов с небольшим отрядом ходил в Нижнекамчатский острог с новым наказом вернуть Волотьку Атласова в казенку Верхнего острога. Но Ярыгин с ним даже разговаривать не стал.
Шибанов — а кто стерпит измывательство над домом — остервенился — и к архимандриту.
— Отец Мартиниан, — сказал он в гневе, — у меня из-под носа уводят бабу. Скажи Петьке Чирикову, пущай возвернет.
— Ах ты, дитя божие, — со вздохом отвечал Мартиниан, — кто знал, что душа у нового приказчика в чревоточинах, как тело прокаженного. Ты скажи, не брюхатую ли забрал-то хоть? Нет… Тогда легче приказчику нашему грех перенести… Если б забрюхатевшую сподобился сильничать, то душа его гореть в вечном аду будет.
— Пущай бабу возвернет, — упрямился Шибанов, понимая и страшась того понимания, что сейчас он бессилен что-либо сделать против приказчика; даже если он сумеет ворваться к нему в покои, приказчиковы слуги, лизоблюды и прихвостни, вышвырнут его.
— Смирись, — тихо и настойчиво внушал Мартиниан, — в острогах девок много, бери любую, с боем можешь брать. Твой грех — мой грех, а я перед господом богом чист, мне все простится.
— Мне чужих не надобно, пущай мою отпустит, — не скрывая угрозы, воспротивился словам архимандрита Шибанов.
— Поди да забери! — вскричал тогда Мартиниан. — Я устал тебя наставлять.
Шибанов в злобе проглотил подкативший удушающий комок.
— Ну ладно, отец Мартиниан… Атласова мы свалили… Петька Чириков против него жидок.
Архимандрит перекрестился, будто отгораживаясь крестом от грозных слов казака.
Архимандрит втайне признавался себе, что не понимает действий Петра Чирикова. Скажи, господи, зачем ему, властителю Камчатки, силком брать чужую бабу и владеть ею как женой, когда дома законная все глаза проглядела, глядючи встречь солнцу. Шибанова от себя отринул, а теперь он злобу затаит, и, взвейся внове недовольство, он первый поднимет на Чирикова руку. Мартиниан, осторожничая, намеком, попытался приказчика предупредить, мол, не следует злобить людей, ибо у всех не остыло еще на губах имя Атласова. Но Чириков снисходительно возразил: Атласово дело ему не указ, глупую шею и топор рубит.
