Маша вытащила из кармана джинсов платок, высморкалась.
– Поедание сырых моллюсков – настоящий ритуал, – сказала она. – Я читала, что они символизируют холодный соленый океан матери-природы. Что, потребляя их, мужчины тем самым выражают свое стремление к куннилингусу, которого они, однако, стесняются…
– Стесняются – чего? – спросил водитель.
– Куннилингуса…
– А че это? – водитель оглянулся на Ивана. – Кунни… Как? Лингус? Латынь?
Иван пожал плечами: он был далеко, он и не слышал произносимых слов. Лайза при слове «куннилингус» начала быстро переводить взгляд с Маши на Ивана, с Ивана на водителя, с водителя на Машу.
– О чем вы говорите? – спросила Лайза, но Маша не ответила.
– Вообще, сырая еда – всегда ритуал. У некоторых диких племен женщины едят только сырую плоть жертвенных животных. Мужчинам же – жареное. Так в женщин проникает божество. Это как акт любви. И оральный секс, как благоговейный ритуал, хотя некоторые женщины его стесняются, тоже связан с любовью к матери-природе…
Иван словно очнулся: он стоял посреди каминного зала с улыбкой на губах. Его товарищ вылизывал из устричной раковины содержимое. Маша, с неожиданным румянцем на щеках, что-то быстро говорила. Лайза недоуменно таращилась. Иван нагнулся, поднял с пола ружье Цветкова, шагнул к низкому столику в углу зала, взял патронташ, переломил ружье, зарядил.
– Где дробовик? – спросил он.
– Что? – Водитель взял еще одну раковину. – Вон стоит…
Дробовик Шеломова стоял в углу.
– Заряжен?
– Ну да… Был один выстрел, значит… Иван Никитич! Ты что, воевать собрался? Они же нас снесут! Как дом твоего отца штурмовали? Им что своих положить десяток, что нас всех – один черт, но огневые мощи у нас несравнимые. Ну продержимся минут пять…
– Ты мой рюкзак захватил?
– И твой и свой… Но…
– Заканчивай с этим, – Иван кивнул на устрицы, – потом будешь… Давай минировать!
Когда Илья Петрович прибыл к дому Цветкова, он увидел большой дом с темными окнами, громадой возвышающийся на невысоком холме, посреди старого яблоневого сада, вокруг – оцепление из солдат, милиционеров, спецназовцев, его встретили и сообщили – блокированные согласны разговаривать только с ним, условия – прежние, пока принято решение с условиями Дударева-младшего согласиться, но ожидается прибытие высокого начальства – если оно отдаст приказ о штурме, то приказ будет выполнен и старые заслуги Ильи Петровича, обеды и приемы, подарки и подношения в расчет не примут. Илья Петрович взял трубку.
– Иван, – сказал он. – Ты слышишь? Алло!
– Слышу…
– Твои условия приняты. Отпусти дочь.
– Она полетит с нами.
– Ваня! Ты ее спросил? Она хочет с тобой лететь?
– Спрашивал. Хочет.
– Ваня! Можно я спрошу?
– Нет! Мы вылетаем утром.
– До утра все может поменяться…
Стоявший рядом эфэсбэшник сделал предупреждающий жест, новый милицейский подполковник напрягся, беззвучно произнес: «Сейчас!»
– Иван! Я согласен, пусть летит, но – сейчас. Я договариваюсь насчет транспорта до аэропорта, звоню, вы выходите, садитесь в машину, едете. Под мое слово!
– Хорошо.
– Как там Шеломов? Как Цветков? У вас есть раненые? Тут в саду нашли следы крови… Дашь мне с ними поговорить? Или хотя бы услышать их голоса?
– Нет, переговоры только со мной. У нас один раненый, – ответил Иван после паузы. – Легко раненный. Помощь оказана. Их жизням ничего не угрожает. Но если будет штурм…
– Ваня! Штурма не будет. Я тебе позвоню.
– Жду!
– Ваня! Ваня! Дай поговорить с Машей. Я прошу!
– Нет!
Илья Петрович сложил трубку. Лица у стоявших рядом стали отсутствующими, безразличными. Оба они смотрели на генерала Кисловского как на смертельно больного человека, чей диагноз известен, чьи дни, минуты, часы сочтены.
– Друзья, – сказал Илья Петрович, – надо подогнать машину. Пусть они сядут. Их шестеро. Значит, нужен джип. Предлагаю свой. Нет, не успеем. Давай, – Илья Петрович посмотрел на милиционера, – я куплю твой.
– У меня не джип…
– Ладно, возьмем у эмчеэсника. У него «геленваген». Давай так…
– Илья Петрович, – биноватый эфэсбэшник на сей раз совсем не походил на знаменитого комика, был строг, – Илья Петрович, мы не можем. Какой аэропорт? Вы что, не понимаете?
Генерал Кисловский посмотрел на эфэсбэшника как на малое, неразумное дитя:
– Машину подогнать, снайперов расставить. Как только выйдут, взять на прицел и держать, ждать моей команды. Кто у вас самый толковый? Давай-ка его сюда! – настоящим командным голосом произнес генерал, начальственно отошел чуть в сторону, взял трубку. Эфэсбэшник взглянул на подполковника милиции. Тот пожал плечами. Эфэсбэшник подумал, что генерал всех уже достал, что терпеть его фанфаронство сил больше нет, а если генерал Кисловский и организовал двадцать лет назад канал через Турцию и Албанию в Западную Европу, то времена-то изменились, даже вон в Турции идут демократические изменения, страна стремится в ЕС, Албания сбросила иго этого, как его, нет, не помню, а генерал все думает, что он круче всех, да не круче, не круче, но там его дочь, это – единственное, что у него есть, единственное, и эфэсбэшник вытащил рацию, жестом остановил собравшегося что-то сказать милицейского подполковника – вот еще, новая генерация, крыса, карьерист, никаких принципов, никаких идеалов, ничего, кончится эта история, мы тобой займемся, посмотрим, как ты там, в Боснии, служил, посмотрим, – и начал отдавать распоряжения.
Илья Петрович же разговаривал с Иваном. Голос Ивана был далек.
– Иван! – говорил Илья Петрович. – Мы подгоним к крыльцу машину. Водитель выйдет, оставив мотор работающим. Дорога до аэропорта открыта. Впереди пойдет гаишная машина. За вами поеду я сам. Больше никого. Для вас готов RRJ, новенький. Экипаж проинструктирован.
– Гарантии?
Илья Петрович вдруг понял, что впервые в жизни оказался в предельной ситуации. Никто никому не верит и верить не собирается, а поверить хоть кому-то надо, какой-то из сторон надо довериться. Илья Петрович почувствовал, что, быть может, лучше начать говорить правду, не всю, конечно, но попробовать стоит. Он попытался вспомнить – когда он говорил только правду, одну правду и ничего, кроме правды? – и не смог. Также он подумал, что ему слишком мало верили, нет, как партнеру в бизнесе – верили, но как человеку, как простому человеку – мало, почти никогда, что в нем не хватало чего-то человеческого, простого, открытого, того, что и вызывает доверие, располагает именно по-человечески. И подумал, что на вопрос Ивана должен ответить просто, честно, но в тот же момент лживо, иными словами – должен ответить так, словно сам искренне верит в сочиненную сказку, в свою ложь, с которой слился, и тогда у Ивана не будет повода усомниться в его словах, он попадется на крючок, заглотит, с крючка не соскочит.
Илья Петрович набрал в легкие побольше воздуха.
– Никаких! – выдохнул он. – Согласен?
– Согласен… – ответил Иван.
Илья Петрович сунул телефонную трубку в карман, огляделся. К нему подходил кряжистый человек в камуфляже, тот самый, толковый. Предстоял инструктаж. Но краем глаза Илья Петрович увидел и еще одного человека: это была Тусик, она стояла среди собравшихся в небольшую толпу соседей Цветкова, смотрела на генерала печальным взглядом.
Все происходящее казалось Маше нелепым. Ее книжное знание, приобретенное в обшитой дубовыми панелями талботской библиотеке, перекрылось реальностью, тутошней пожелтелой травой, залитой настоящей кровью, здешней, темно-красной, почти черной. Зачем? Чего добиваются эти люди, люди из плоти, многомерные, чьи грани отсвечивают самыми неожиданными красками и оттенками по мере приближения или удаления, при изменении угла. А Маше-то, бывшей в состоянии полусна-полуяви, хотелось всего-то только одного – прижаться к Ивану, хотелось, чтобы он приласкал, погладил, произнес горячим шепотом так сладко ласкающие ухо те же – она еще не полностью насладилась ими! – слова, которые Маша слышала в кромешной темноте в каюте швертбота. Именно – слова: в них для Маши находилось наибольшее наслаждение и счастье, она чувствовала, что слова эти искренни, была уверена, что чувства ее не ошибочны, остальное – было из другого мира, имеющего с миром слов далеко не всегда прямое соответствие, скорее – наоборот, а слово для Маши пока еще значило многое, слишком многое.
Вот поэтому-то Маша, поверив тем словам, что были в присланных Иваном файлах, теперь с каждым мгновением все более отдалялась от отца. Да, не в Иване было дело и не в том, что шансов вернуться к прежней жизни становилось все меньше. Маша, открыв файлы, стала другой, но сначала не могла поверить, что отец ее, генерал, заслуженный человек, был на самом деле не тем, за кого она его принимала. Вот это сопротивление, внутреннее неприятие изменило Машу. Между тем, что она видела и что читала, и тем, что было в ней, произошла сшибка. Не то чтобы Маша не поверила Ивану – она и возможности не допускала, чтобы Иван сознательно вводил ее в заблуждение, но ведь Иван сам мог обманываться, документы могли быть кем-то сфабрикованы. Кто мог такое сделать? Да кто угодно, у отца были враги, обязательно, ему завидовали, ему могли желать зла, но то зло, что могли желать Илье Петровичу недруги и завистники, было детской шалостью по сравнению с тем, что теперь желала отцу Маша, из присланных Иваном файлов узнавшая о том, как генерал организовывал убийство Машиной мачехи, своей жены. Как он мог? Как? Это был хладнокровный расчет. Он все подготовил, спланировал и воплотил, чужими руками, руками Шеломова, подкупил гаишников, прокуратуру, судмедэкспертов. Ужас! Деньги, деньги решают все! Ужас! Мать своего сына, Никитину маму! Маша была в шоке! И от злости, грозившей перейти в ненависть, злости на отца своего – тоже. Она злилась на него уже почти как на человека стороннего, становящегося чужим. Это ее пугало. И, сидя на низком диване в каминной зале дома Цветкова, Маша смотрела на входную, уже обмотанную проводами, заминированную Иваном дверь, смотрела поверх высоко задранных коленок, как в прицел. Если бы Илья Петрович вошел в эту дверь, Маша бы выстрелила. Ну, наверное, выстрелила. И когда Иван сказал, что условия приняты и скоро они смогут выйти из дома, сесть в джип, чтобы ехать в аэропорт, Маша почувствовала себя словно выеденной. Она была пуста. Ехать? Хорошо. В аэропорт? Да-да, конечно! Куда угодно, только – поскорее! Улететь!
