— Ну, если вам угодно…
— Я иду своей дорогой, и я счастлив, но по пути никогда не упускаю шанса что-нибудь слегка деконструировать. Слушайте — сейчас я вобью последние гвозди в гроб Просвещения. Прежде всего, разум оказался совсем неразумным, верно? Фактически он привел прямиком к Французской революции, то есть к первому массовому кровопусканию и всеобщему опустошению, которые и есть главные приметы современности. В результате народились Вико, оспоривший идею разумного прогресса, и Кант, раскритиковавший чистый разум и показавший, что объективного знания не существует. Потом Шопенгауэр доказал, что нашими мыслями движет не разум, а воля. А потом — Кьеркегор и прыжок в темноту: нет больше способов отличить бытие от ничто. А за ним — Ницше и полный триумф иррационального. Вам уже страшно?
— Очень.
— Отлично. А ведь еще ничего не случилось. Но вскоре, вскоре — Хайдеггер и полный коллапс метафизики. Потом Витгенштейн и — нет, лучше помолчим. Короче, экзистенциальный абсурд. И вот мы приходим туда, куда в настоящий момент стремимся.
— Куда именно?
— К Мишелю Фуко и полной утрате субъекта. Помните, что он писал в последнем абзаце «Слов и вещей»?
— Смутно.
— Ладно. Цитирую не дословно, но при вашем подходе к цитированию вам это как раз по вкусу. Что-то вроде: «Идеи разума исчезли из мира так же быстро, как и возникли. Сегодня мыслящий человек подобен лицу, нарисованному на песке у самой кромки волн. Еще мгновение — и все смоет приливом».
— Безмерное и трагическое одиночество Дидро?
— Верно. У нашего старика слова были мудрее мыслей.
— И вы уже готовы к этому?
— Конечно готов, — заявляет Версо. — Религии — крышка, а вслед за ней и разуму. Картезианский проект подходит к концу. Мы уже не верим в единое и постоянное «Я». Не верим, что мозг производит мысли, точно так же как еще раньше перестали верить в Великого Часовщика, построившего нашу вселенную. Мы знаем лишь, что космос — это хаос, мчащийся с безумной скоростью, без руля и ветрил, навстречу своей бессмысленной, взрывоопасной и непостижимой судьбе. Достигнув цели, он взорвется или превратится в какое-нибудь антивещество. Вам достаточно? Мне достаточно. Даже Эйнштейну хватило.
— Вполне достаточно. Но если мыслящий субъект исчез, то зачем нам нужны философы?
— А они нам не нужны.
— Тогда скажите: а как вы сами стали философом?
— Просто философия интересовала меня больше, чем футбол.
— И вы не сидите без работы?
— Разумеется. Философы все еще нужны. Поглядите-ка на Францию. Они там реально уважают всех этих ребят, которые толкуют про смерть субъекта. Знаете, им даже обеспечивают бесплатный проезд по железной дороге.
— И они ездят.
— Ездят. Бодрияр бесплатно катается по всем железным дорогам. Лиотар имеет свою личную ложу в опере. Еще по «Джим-Биму»?
— С удовольствием, — отвечаю я. — Но вот чего я не могу понять: если вы так настроены против разума, то зачем участвуете в этом проекте «Дидро»?
— Затем же, зачем и все. Бесплатный авиабилет, бесплатное питание и выпивка, бесплатная поездка в Россию. Знаете первое правило академической науки? Дареному гранту в зубы не смотрят!
— А я хотел покататься на пароме «Анна Каренина»…
— И просчитались. Такова судьба всех высоких порывов.
— А еще я хотел посетить Эрмитаж и поглядеть на архив Дидро…
— Для этого хватило бы обычной туристической поездки.
— …и побольше разузнать про Дидро.
— А как вы думаете: зачем потащился в Россию сам Дидро?
— Чтобы исполнить предназначение философии: просвещать деспотов, устанавливать законы Разума.
— Да ну? Ничего подобного! Он поехал по той же причине, что и мы. Бесплатный билет, бесплатная поездка в Россию, бесплатное питание и напитки.
— Я так не думаю. Я полагаю, он искал влиятельного и понимающего покровителя.
— Вы имеете в виду Екатерину? Она-то отлично его понимала. Она знала, что он простирается перед нею ниц и трепещет перед властью.
— Но он не простирался ниц.
— Простирался, простирался. Эта мадам покупала философов, как туфли или картины. Он был всего лишь очередным приобретением, которое добавило ей славы. И он на это пошел. Skal!
Версо тянется ко мне со своим стаканом.
— Это вы так полагаете, — возражаю я. — Я понимаю иначе.
— Но это истинная правда. Во всяком случае, настолько же истинная, насколько истинна любая истина, то есть, конечно же, совсем не истинная. Вообще-то я поехал главным образом потому, что мне надо было на некоторое время убраться из Штатов. Я только что пережил развод.
— Сочувствую.
— Не стоит. Это был не мой развод. И кроме того, каждый философ должен посетить Россию. Вспомните Исайю Берлина.
— Помню. Он работал в британском посольстве сразу после войны.
— И он поехал в Петербург, тогда еще Ленинград, чтобы встретиться с Анной Ахматовой.
— И они влюбились друг в друга.
— Совершенно верно. Они провели ночь в ее квартире на Фонтанке. И поняли, что говорят на одном языке.
— Поразительно! Я и не предполагал, что кто-то способен говорить на языке Исайи Берлина. Кроме самого Исайи, разумеется.
— Но они говорили всю ночь напролет.
— Да, он был весьма разговорчив.
— На другое утро один приятель спросил Ахматову, довольна ли она этой беседой. «Я — нет, — ответила она, — но он наверняка доволен».
— И Сталин их не выследил?
— Для Ахматовой это была катастрофа. Сталин, говорят, до того разозлился, что развязал холодную войну. А это значит, что между русскими женщинами и западными философами еще осталось одно незавершенное дельце.
— В самом деле?
— Безусловно! Что вы думаете о Татьяне из Пушкина?
— Она прелестна.
— Это бесспорно, но она всего лишь одна из них. Тут весь корабль заполнен Татьянами, вы это понимаете? В блинной Татьяна из Смоленска, а в дьюти-фри — Татьяна из Новгорода…
— Вы случайно не в курсе, шведские кроны здесь принимают? — интересуется Ларе Пирсон, только что вошедший в бар в своей богемной шляпе и тяжело приземлившийся у нашего столика.
— Принимают, платите чем угодно, — отвечает ему Версо, — хоть своими ботинками, если они в хорошем состоянии. А к какому решению пришли члены клуба «Век Разума»?
— Шведская демократия сработала как обычно. У нас была дискуссия. Мы несколько раз голосовали.
— И что же? Доклады — или нет?
— Агнес голосовала за доклады. Но Свен, Биргитта и я были против.
— А Мандерс?
— Он воздержался: на то он и дипломат.
— Так, значит, никаких докладов?! — восклицает Версо. — Ну и слава богу.
— Nej, nej, — осаживает его Пирсон, — вы не поняли. Я же вам сказал: это шведская демократия.
— Шведская? Ну, тогда продолжайте.
— Бу был председателем. Это значит, что он имел на один голос больше и право назначить омбудсмена. Он назначил Альму, она пересмотрела результаты голосования, нашла в нем различные процедурные нарушения и отдала свой, решающий, голос докладам. Так что будем писать.
— Тоска какая, — вздыхаю я.
— Но придется, — замечает Пирсон, — начинаем завтра в девять, и вы — первый докладчик.
— Но я ведь не давал своего согласия, — возражаю я. — Я предпочитаю решать такие вопросы самостоятельно.
— Боюсь, что ваша позиция в корне неверна, — заявляет Пирсон. — Это же шведская демократия. Эта система позволяет решать, что лучше для других.
— А где они все?
— Наверное, продолжают голосовать в столовой. Можно к ним присоединиться. Или вот альтернативный вариант: можно спуститься в ночной клуб «Балаклава» и посмотреть шоу. Будем голосовать?
— Друзья, лично я не вижу в этом никакой необходимости. А вы? — говорит Жак-Поль Версо.
Потому-то мы и сидим теперь за столиком в полутемном ночном клубе «Балаклава». Он затерялся где-то в нижней части корабельного брюха, здесь дымно и дурно пахнет. Уже прошло некоторое время — довольно-таки много времени, — и выпито несколько больших бутылок шампанского. За едва освещенными столиками кричат и спорят мужчины, громко хохочут краснощекие женщины. На эстраде ярко разодетый оркестр: гитара, гармошка и вездесущая балалайка. Нас уже развлекал тенор (который, как я заметил, недавно драил палубу) с традиционными волжскими песнями. Потом на сцену вышел бас, похожий на кочегара, и предложил нашему вниманию комплект зубодробительных арий из «Бориса Годунова». Между актами свет зажигался, а потом снова гас. И каждый раз, когда в зале становилось темно и на сцену выходил новый матрос-исполнитель, между столиками тут же начинали курсировать фальшивые документы, паспорта и наркотики. Но после очередного выключения света на сцену шеренгой вышли длинноногие девицы. Они выбежали на эстраду из-за левой кулисы, положив руки на плечи друг дружке, и дружно замахали ногами. На них серебристые костюмы, не прикрывающие почти ничего, золотистые шляпки и крупные блестящие звезды на сосках и в промежности.
