Василий Аксенов - Вольтерьянцы и вольтерьянки

Ознакомительная версия.

«Ах да, спасибо за напоминание, ну, конечно, Софи, сестра царя Петра, не так ли?»

«Как странно это звучит — Софи! Вы утрачиваете одну литеру, ставите ударение на последнем слоге, и тяжеловесная московская фемина, неумелая сумрачная правительница как бы исчезает, а вместе с ней пропадают низкие своды кремлевских палат с их слюдяными окошечками и вся эта поздняя Византия. Ваша Софи, месье, похожа на держательницу парижского салона».

«Браво, мой Тодор! Мне нравятся ваши акценты! Жаль,что в то время, когда я начинал свою „Историю Петра Великого“, я не мог поговорить с такими людьми, как вы, или с самой Государыней. Она и сама писала мне об этом в своем первом письме. „Естьли бы я тогда была в моем нынешнем положении, — писала она, — тобъ я вам сообщила несравненно лучшие записки“. Любопытно, а что из себя представляла эта „Святая София“ как женщина? У нее, конечно, были фавориты, те московские бароны-бояре в огромных шапках?»

«У нее был любовник, князь Василий Голицын, ясноглазый красавец, вроде вот вашей охраны подпоручика Земскова, настоящий русский витязь. Сомневаюсь, впрочем, что у них что-нибудь интересное получалось вдвоем. Он оказался неудачником и на поле брани. Отправился воевать у турок Азов, потерял многотысячное войско, сам еле унес ноги к царевниным пудовым юбкам. В общем, и там и сям постоянное faux pas, но тем не менее именно от царевны Софьи начался наш „женский век“. Как вам кажется, мой Вольтер, откуда он взялся в стране жестокого мужичья?»

Вот уже час филозоф и посланник прогуливались по парку вокруг дворца и, кажется, не собирались расставаться. Погода благоприятствовала их общенью, хоть и приобрела за истекшее сутко более свойственную здешним широтам резвость волн, а также основательную ветрогонность туч, что как бы норовили над вами подшутить, невзирая на мерность ваших шагов и серьезность обсуждаемой темы. Временами они (тучи, тучи) формировали полный кляп, затмевая июльское солнце брюхатостью своих очертаний, потом вдруг рассыпались по всему небу, подражая купидончикам Франсуа Буше, купающимся в апофеозе сияний.

Интересно, что именно короткие экзерсисы дождя напоминали двум нашим главным героям, что они не так уж предоставлены самим себе во время этой философской прогулки. Стоило лишь упасть каким-нибудь пустяковым каплям, как немедля из какого-либо живописного грота появлялись люди, предлагающие либо драгунские суровые накидки, либо изящные параплюи. Однажды такая фигура с зонтом отделилась даже от скульптурной группы «Похищение Европы», неловко при сем споткнувшись о левое заднее копыто торжествующего Зевса. В другой раз из заброшенного, как бы совсем уже сентименталистского эрмитажа вышел накрахмаленный повар и осведомился, не угодно ли кофе. В этих случаях субалтерн-адъютант сердито хмурился, а Вольтер отмахивался от забот своей экзотической шляпой, недавно подаренной поклонниками с острова Гваделупа. Ясно было, что сия импровизированная прогулка была в серьезной степени обеспечена стараниями генерал-аншефа Афсиомского. Он и сам пару раз мелькнул в параллельной аллее, как бы предлагая себя в собеседники, серьезный, слегка покашливающий, чуточку прихрамывающий на ногу, что была якобы слегка повреждена прусским ядром будто бы при Гросс-Егерсдорфе. Он посматривал в сторону великолепных собеседников как бы отвлеченным взором, но в то же время порой и застывал в фигуре вопроса: что же, милостивые государи мои, неужто не замечаете сию недюжинную личность? Замечен не был.

«Мой Тодор, мне иногда кажется, что интеллектуалисты в России излишне выделяют свою страну в своего рода особливую планету. При всей отдаленности и отсталости ваша страна все-таки была гораздо больше воспитана Европой, чем вы думаете. Именно оттуда явилась к вам первая вольность, мой друг, не так ли? Недаром царь Петр и сам уподобился Зевсу, чтобы украсть эту младость. Женщины распространяют свое влияние далеко за пределы спален, вы это знаете лучше меня. Еще в те времена, когда не было вилок и мясо за придворным столом раздирали руками, трубадуры создали культ Прекрасной Дамы. Она была не только предметом вздохов, но и властительницей сердец, а значит, и мечей. Вам это тоже знакомо, мой дорогой Тодор, не так ли? Что уж говорить о наших временах, начиная с Регентства. Всякий раз, подходя к концу сочинения, я льщу себя мыслью, что оно будет прочитано дамами. Ни одно важное дело не выносится на королевский совет, не пройдя через дамские салоны, и это разносится по всей Европе и достигает России, мой друг; вы согласны?»

«Да, конечно же, согласен, Вольтер, однако вы не помянули некоторой российской сугубости. Конечно, и в Европе раз в столетие могла появиться царствующая монархиня, довольно вспомнить Елизавету Английскую или императрицу Марию-Терезию, однако лишь Россия в наш век трудилась с таким упорством, чтобы создать плеяду властительниц.

Знаете, иногда, глядя на караван журавлей, я думаю о том, как эти птицы выбирают вожака, возглавляющего клин. Каким-то образом, нам неведомым, там определяется к началу перелета самый сильный и самый ведущий, который повлечет весь караван в единственно правильном направлении. Никаких драк за главную позицию не происходит, головная птица сама выходит вперед, а остальные следуют за ней в том порядке, что возникает стихийно в интересах общего движения.

У людей, конечно, это сложнее и нередко сопровождается кровавыми драками, однако не исключен и стихийный момент выдвижения вперед наилучшего навигатора для перелета. В России в этом веке так происходит с женскими персонами династии.

Царь Петр собрал в своей личности максимум мужской воли. Именно мужской фанатизм был его главным движителем. Превратить сонное царство, готовое уже претерпеть новый грандиозный распад, как при нашествии монголов, в современное европейское государство — такова была всепоглощающая и маниакальная цель. Он сотворил чудо государственное и личное, представ в апофеозе мужества и сопряженных с ним могучей воли и жестокости. После Петра в России началась деградация мужского начала. Ни второго, ни третьего Петра у нас, как вы знаете, не получилось. Что тому виною, трудно сказать. То ли неудачливые браки, то ли расслабленность воспитания, то ли просто невозможность пребывания на петровской вершине, во главе перелета, так сказать.

Короче говоря, в стае начался стихийный поиск нового вожака. Пусть не такого могучего, но совсем другого, который поведет как-то иначе, может быть, не на той высоте, но не растеряет ни людей, ни земель. Так из глубин родилась идея замены мужского начала женским. Замены непреклонности и фанатизма терпимостью и своеобразной женской хитростью. Замена жестокости ради будущего блага нынешним благом ради будущего порядка. Ведь женский ум более прагматичен, чем ум мужлана-главаря, который даже в самом благородном обличье все-таки сродни бандиту; вы согласны, мой мэтр?»

«О да!» — воскликнул Вольтер и вдруг как-то странно пошел боком, как будто кто-то его взял под руку, желая вовлечь в танец сильфид. Фон-Фигин следил за ним взглядом, довольно-таки жестковатым, во всяком случае, не очень-то характерным для офицера среднего ранга, беседующего с мировым гением. Гений тут как бы вырвался от партнера по танцу (это был всего лишь навсего невидимый собеседнику фернейский плут Гуттален) и со смущенной улыбкой вернулся к вопросу: «Мне очень по душе, мой друг, ваш столь феминистский анализ этой исторической ситуации, однако мне хотелось бы знать, в какой степени он отражает ход ваших мыслей и в какой степени ход мыслей той женщины, которую история именно сейчас выбрала в вожаки».

Фон— Фигин тут извлек из-под фалды трубочку (уж не ту ли самую, петровскую?) и довольно ловко с помощью кремния и кресала раскурил ее на ветру. «Лечебный табак с Кавказа, -пояснил он. — Оттягивает кровь от ушей и очищает циркуляцию в мыслительных сферах лба». Затем суховато ответил на вопрос: «Сей анализ возник в результате наших с Государыней обширных бесед».

«Какая удивительная женщина! — воскликнул Вольтер. — Да полно, женщина ли она?!»

Тут офицер улыбнулся с отдаленной нежностью. «Смею вас уверить, Ея Величество — истинная женщина, но к тому же и нечто большее, чем женщина. Тут возникает некий особый знак, языковой казус. Дело в том, что русское слово „величество“ не принадлежит ни к мужскому, ни к женскому роду. Это слово среднего рода, как море, облако и молоко, коего нет во французском, ни тем более в английском. Становясь „величеством“, женщина становится чем-то выше, чем женщиной. Она превращается в „оно“, в „величество“; не знаю, можно ли это понять?»

«Как это интересно! — вновь воскликнул Вольтер (он немножко стал уже злиться, что постоянно пребывает в роли восклицающего, а не вопрошающего). — Теперь я понимаю, почему она мне однажды написала, что русский язык богаче французского. Расскажите мне, Тодор, побольше о Екатерине. Согласитесь, что переписка, даже самая доверительная, — это всегда обмен заявлениями. Мне же хочется стать ближе к ней в сугубо человеческом смысле. Как я заметил, вы при всей вашей исключительной близости к Ея Величеству сохраняете очень интересную самостоятельность суждений, а это очень важно для полноты картины. Ну давайте начнем с этой знаменитой июньской революции тысяча семьсот шестьдесят второго года, „революции Екатерины“. Возникла ли она сама по себе как стечение обстоятельств или стала результатом заговора в гвардии, то есть, по вашему определению, стихийной тяги к женскому началу?»

Ознакомительная версия.