Наутро пешком отправились в Сен-Реми. Мы уже не ожидали ничего от погоды. Просыпаясь под шорох капель о стекло, уже не надеялись, что дождь прекратится к обеду. Просто, одевались, как солдаты и, как солдаты, выходили в поход: если уж выпала на нашу долю столь редкостно холодная провансальская весна, неужто мы не переборем обстоятельства?
И в этот день самым подробным образом обошли весь маленький сонный городок, разыскали дом, где родился загадочный Мишель Нострадамус, щедро одаривший заработком многие поколения толкователей его запутанных видений, выпили кофе по соседству в маленьком уютном баре, набрели на антикварный магазин – две смежных комнаты, заставленные всякой, обожаемой мною – полуржавой, отбитой, потемневшей – всячиной...
Толстый старик в первой комнате, полулежавший в огромном вольтеровском кресле, сонно следил, как мы прошли вглубь, во вторую комнату его магазина. Бровь его поднялась, когда он услышал, как мы переговариваемся, стоя возле странной деревянной доски на стене: чего на ней только не было – и звезда Давида, и свастика, и полумесяц, и змея, кусающая себя за хвост.
Тогда он поднялся с кресла, пришлепал к нам, спросил на плохом английском – откуда мы и, услышав то, что подтвердило его ожидания, сказал:
– Это не еврейский знак, это, видите, знаки всех религий, всех народов...
Мы разговорились. Он оказался евреем, живущим в Сен-Реми уже сорок лет. А вообще его род живет во Франции на протяжении жизни пяти поколений.
– У вас есть дети? – спросила я.
Выяснилось, что есть, конечно есть, – дочь и сын, но живут в Брюсселе...
Он стал жаловаться, что в этом городке совсем не осталось евреев, даже миньяна не собирается, молиться приходится ездить аж в Авиньон...
– В Авиньоне на плошлой неделе подожгли синагогу, вы слышали? – спросил он и долго вздыхал, качая головой и приговаривая что-то по-французски...
Напоследок сказал, что здесь есть старинное еврейское кладбище с захоронениями еще XV века. Только это за городской чертой, да здесь все недалеко: пойдете по этой улице, свернете на перекрестке, минуете рынок и все прямо, прямо, мимо оливковой рощи, потом дорога уйдет в поля... так и упретесь в его стену...
Мы переглянулись и решили пойти.
И минут двадцать шли по раскисшей грунтовой дороге под мелкой дождевой пылью, среди кустов полыни, крапивы, тамариска, одичавших олеандров и мальвы, среди нераспустившейся, но ожидающей тепло сирени... пока не уперлись в высокую глухую стену, сложенную из крупных камней так давно, что мох и трава с крошечными желтыми цветками выползали из выбоин и расщелин... Мы обогнули стену и вышли к давно не крашеным голубым железным воротам, запертым на замок, перекрученный железной цепью. На обеих створках ворот было выбито по звезде Давида, и на каждой – процарапана свастика.
Мы постояли, заглянули в щель между створками ворот – по периметру небольшого участка среди высокой мокрой травы, пересыпанной желтыми крошками неизвестных нам цветов, росли могучие кипарисы и как-то редко, вольно лежали несколько сохранившихся замшелых плит... Жаль, что нельзя было войти, вчитаться в истертые буквы...
Здесь, в древнем Провансе, «на берегу великой реки Роны, что омывает всю область Провансальскую» – по словам путешественника Вениамина из Туделы, прошагавшего в XII веке половину известного людям мира, – кипела еврейская жизнь; знаменитые раввины, кабал-листы, главы иешив – ученейшие люди своего времени! – комментировали законы Святого писания и вели оживленную переписку с гаонами общин в самых отдаленных уголках мира. Вполне вероятно, что на этом погосте похоронены и предки знаменитого Мишеля Нострадамуса...
Мы постояли еще, поочередно вжимая лица в щель между створками ворот, напрягаясь разглядеть еще хоть что-нибудь, словно навстречу нам мог подняться и выйти какой-нибудь «великий раввин раби Авраам, сын раби Давида блаженной памяти, знаменитый по своей деятельности, мудрости и знанию Талмуда и Святого писания, что жил в этом городе, лежащем в трех фарсангах от Марселя, – города величайших раввинов и ученейших людей в мире, в 4933 году по еврейскому летоисчислению», – что соответствует 1173 году христианской эры...
Наконец, повернули обратно...
Нет на свете ничего, более бесплодного, чем ненависть к мертвым...
Кому понадобилось в этом идиллическом городке осквернять ограду давно заснувшего и, в общем, покинутого кладбища? Как все-таки жива и настырна ненависть, как не дает она покоя тому, кто носит ее в своей груди...
– ...Все-таки не понимаю, – бубнил Боря, уворачиваясь от мокрых веток на обратном пути в город. – Если уж наш постоялый двор находится за пределами цивилизации, то почему сено в нем так дорого стоит?
– Но ведь это симпатичный ухоженый постоялый двор, – трясясь от холода, возражала я.
Кстати, когда мы добрели до отеля, я задала этот вопрос милой девушке за конторкой в гостиной. Она удивилась:
– Но ведь наш отель находится в двух шагах от главных достопримечательностей Сен-Реми... Вот тут, за холмом, античный город Гланум... А за дорогой – во-он там, видите, шпиль? – старинный монастырь, там и сейчас клиника для умалишенных...
– Это чрезвычайно привлекательно, – заметила я.
– ... В которой жил и лечился Ван Гог, – добавила она и пояснила на всякий случай, – знаменитый художник.
***
...Старинный монастырь августинцев, на территории которого и сегодня действует больница святого Павла, открывал для посетителей ворота ровно в десять.
В это утро дождь несколько раз брал затяжную паузу. Словно там, наверху, лениво раздумывали – не довольно ли с людишек двухнедельной мочиловки, – но поразмыслив, все же склонялись вывалить еще несколько оставшихся в неведомой кладовой навозных туч, и выплеснуть воды до донышка, как хозяйка после основательной весенней уборки выплескивает на улицу остатки мутной жижи из ведра...
Мы вышли рано и, радуясь передышке, пошли наугад по дороге, мимо загона, где на фоне робко зацветающей сирени смирно стояла стреноженая белая лошадь, мимо оливковой рощи, мимо длинной шеренги столетних кипарисов... Поднялись на холм, откуда открывался вид на долину: огороженный металлической сеткой забора, там лежал Лез-Антик, античный Гланум, со своими Термами, Нимфеем, алтарями, мозаикой... откопанный археологами спустя лет тридцать с того дня, когда измученный галлюцинациями и тоской художник прибыл из Арля сюда, в больницу святого Павла, и доктор Теофиль Пейрон аккуратно внес в регистрационную книгу сведения о новом больном. В отличие от других больных, этому разрешалось выходить на прогулку с художественными принадлежностями и – тут была удовлетворена, потому что оплачена, личная просьба Тео – больному выдавалась в обед половина бутылки красного вина...
Уже и миндаль зацветал...
Мы прошли в ворота, и длинная, засаженная – в память о Ван Гоге? – бархатистыми ирисами аллея привела нас к старинной церкви XII века с изумительным внутренним двориком безупречных пропорций.
В сувенирной лавке при музее продавались открытки с картинами знаменитого пациента, а также с поделками других больных – результаты отлично налаженной и изобретательно приспособленной трудотерапии... Мы поднялись на второй этаж: вдоль длинного мрачного коридора тянулся ряд комнатушек с зарешеченными окнами. В одной из них и жил когда-то художник, страдающий – как следует из записи в реестре больных «помешательством в острой форме со зрительными и слуховыми галлюцинациями». Возле железной вдовьей кровати стоял стул, из таких, какие он вставлял в свои картины – с плетеным сиденьем, и простой деревянный мольберт, с установленной на нем копией картины «Дорога с кипарисами и звездой», написанной им здесь:
«...ночное небо с тусклой луной... и преувеличенно яркая, нежно розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака...»
В большой комнате напротив, где единственной мебелью были привинченные к стене деревянные скамьи, на полу стоял ряд старинных оцинкованных лоханей, покрытых тяжелыми деревянными досками с двумя отверстиями – для головы и торчащих ступней. В них, по-видимому, больные принимали ванны.
И он вначале так радовался этим ваннам дважды в неделю, так надеялся, что они способствуют укреплению его «общего здоровья». По сути, к ваннам сводилось все лечение больных. Доктор Теофиль Пейрон, некогда флотский врач в Марселе, по специализации, помнится, был окулистом и славился своей непревзойденной скупостью...
***
Вот что отличает письма здешнего периода от писем брату из Арля: там он все же надеялся, что приступы этой болезни – только следствие климата, бесконечного изнурительного мистраля; «южная болезнь» – называл он ее.
После нескольких жестоких приступов в Сен-Реми его вера надломилась:
«Однако не следует забывать, что конченый человек – это конченый человек; следовательно, я ни в коем случае не имею права на что-нибудь претендовать... Теперь я оставил всякую надежду, даже совсем отказался от нее... Работа шла успешно, последнее полотно „Цветущая ветка“ – я сделал, пожалуй, лучше и тщательнее, чем все предыдущие: оно написано спокойным, более уверенным, чем обычно, мазком.
