Ознакомительная версия.
«Вот и ты, — говорили глаза Виктории. — Мы снова сошлись вместе после стольких лет, чтобы присутствовать на освящении любви, счастливого результата нашей. Я помню нашу любовь, Жереми. Она могла бы быть невероятно прекрасной, если бы все не рухнуло. Если бы ты не пытался покончить с собой, если бы я раньше поняла, что ты — мужчина моей жизни, если бы тебя вылечили, если бы… просто если бы ты остался тем человеком, который когда-то, в день своего двадцатилетия, сумел в нескольких словах объяснить мне, что я не смогу больше жить, не согреваемая его дыханием. Мы должны были пройти долгий путь и закончить его не так. Должны были прийти сюда вместе. Сидеть рядом, любоваться нашим творением и гордиться этим новым пламенем, которое будет пылать ярче нашего. Но посмотри на нас, Жереми! Ты — в инвалидном кресле, с застывшим лицом. Я — бабушка, прилагающая столько усилий, чтобы выглядеть моложе. И в твоих глазах, которые, кажется, одни только и живут, я читаю те же сожаления об этой потерянной жизни».
И Жереми отвечал ей:
«Да, вот так мы встретились. Невероятно и бессмысленно. Наши пути пересеклись. Еще и сегодня, на пороге смерти, судьба посылает мне образ моего краха и эхо долгого крика моей утраты.
Я пришел проститься с тобой, Виктория, отдать последнюю дань этому шансу, который так коварно ускользнул от меня, точно вода в пригоршне моих иссохших рук, утек, не утолив моей жажды, лишь смочив мои губы и оставив на них ощущение ожога.
Сказать ли тебе, как мне больно за все то зло, что я тебе причинил? Сказать ли тебе, как я жалею о жизни, которую мог бы прожить с тобой? Сказать ли тебе, как я был бы счастлив, если бы мы сидели сегодня рядом и вместе гордо наблюдали, как плод нашей любви продолжает начатую нами историю?
Зачем говорить тебе все это? Чтобы больше помучиться перед уходом или чтобы оставить тебе сожаления, как последний отпечаток моего пребывания на земле?
Я ничего не оставлю, Виктория. Моя жизнь — бездна, черная дыра, поглощающая свет. Черная дыра, Виктория. Длинный туннель, в котором лишь редкие просветы позволяли мне видеть сияние солнца, ощущать ласку ветра, — и снова в темень, в долгий путь без жизни, без тебя, без меня, до следующего просвета. Перед лицом смерти, говорят, надо оправдать свою жизнь, чтобы заслужить превращение небытия в наполненность.
Что же могу перед лицом смерти предъявить я? Лишь несколько дней жизни, смысл которой теряется в минутах до и после?
Я все еще люблю тебя, Виктория, как в первые дни.
Ведь это и есть мои первые дни».
Виктория села в кресло у балдахина, спиной к Жереми. Элегантно одетый мужчина рядом с ней приветствовал Жереми улыбкой, в которой было больше сочувствия, чем вежливости.
Виктория выглядела смущенной, сидя очень прямо в своем кресле. Она знала, что Жереми видит этого мужчину подле нее, и понимала, какие чувства он должен испытывать. Потом гости расселись и скрыли от него Викторию. Жереми почувствовал, как силы покидают его. Он слишком долго старался сосредоточиться, и теперь подступала старческая слабость.
Чья-то рука легла на его плечо, и это привело его в себя.
Рядом с ним был Пьер. Лысый, согбенный старик. Его глаза по-прежнему светились живым умом.
Он, казалось, был рад снова встретить своего друга и опечален его нынешним положением.
Для Жереми Пьер был если не по-прежнему другом, то человеком, поддерживавшим Викторию в трудные годы, и он был ему за это благодарен.
— Здравствуй, Жереми. Я счастлив тебя видеть.
Он помолчал.
— Мне трудно с тобой разговаривать. Да и что тебе сказать? И все же много лет я представлял себе эту встречу. Хороша была моя роль, сам понимаешь. Я выкладывал тебе напрямик все, что думаю, находил самые верные слова, чтобы задеть тебя.
Он с горечью пожал плечами.
— Это был как будто и не я! Но все же я был так обижен.
Он снова помолчал, вспоминая ту пору, для него такую далекую.
— Какой в этом смысл сегодня? Мы с тобой — два старика, которым не дает покоя прошлое. Хотя… Тебе, думаю, еще хуже. Я знаю, что, хоть ты по-прежнему помнишь лишь несколько дней рождения, воспоминания для тебя еще ярче и, наверно, мучительнее. Мои кажутся такими далекими, что порой как будто мне не принадлежат. И потом, должен тебе признаться, ты оказал мне большую услугу. Клотильда была не создана для меня. Я женился на другой и счастлив. Я не готов благодарить мерзавца, которым ты был, но… Я знаю, что ты сделал, чтобы защитить Викторию и детей. Я понял, как сильна твоя любовь к ней. Все это так несправедливо, Жереми. Такая любовь и такая беда…
Он глубоко вздохнул.
— Мы и оглянуться не успели, а смерть уже близко. Жизнь слишком коротка, твердят старики. Мы ничего не понимаем, пока молоды. Идем, полные надежд, к тому, что мы называем будущим. Это слово обманчиво, в нем заключена идея вечной гонки. Но жизнь кончается, а оно так и не обретает смысла. Жизнь впереди пуста и полна позади. Сегодня я богат своим достоинством мужчины, отца, мужа, друга. Это наследство я завещаю тем, кого люблю, чтобы они не гнались за будущим, а трудились, строя свое прошлое.
Раздался шепоток: Пьера просили замолчать. Начал говорить раввин.
Рука Пьера сжала плечо Жереми.
— Я оставлю тебя, — сказал он, — пойду сяду. Встретимся позже.
Время опять выбилось из ритма: церемония, как ему показалось, длилась лишь считаные секунды.
Когда дошло до молитв, Жереми почувствовал, что слабеет. Каждое слово, каждая интонация били его наотмашь. Кровь застыла в жилах, и холодный пот выступил на лбу.
— Что с тобой, дедушка? Почему ты так вспотел? Эй! Ты в порядке? — встревожилась Жюли.
Она поняла, что ему нехорошо, и, пока гости вставали, покатила кресло, насколько могла незаметно, к выходу.
— Хочешь, я позову кого-нибудь? — спросила она, отирая ему лоб. — Тебе, кажется, получше, нет?
Чей-то голос окликнул ее. Он прозвучал из-за спины Жереми.
— Ступай, Жюли, я займусь твоим дедушкой.
Жюли колебалась. Ей хотелось увидеть конец церемонии, но было совестно оставлять Жереми.
— Нет, я останусь с ним, — ответила она.
— Уверяю тебя, ты можешь идти, — продолжал голос ласково и твердо. — Твоему дедушке уже лучше. Я останусь с ним. Мы давно не виделись, и мне хотелось бы поговорить с ним немного.
И человек взялся за ручки кресла Жереми, показывая свою решимость.
Жюли улыбнулась деду:
— Все будет в порядке? Я скоро вернусь.
Человек подкатил кресло к скамье и сел напротив Жереми.
Это был Абрам Шрикович. Его волосы и бороду овеяло белое дыхание времени. За очками с толстыми стеклами прятались живые глаза. Он смотрел на Жереми серьезно, поглаживая бороду и чуть заметно покачиваясь.
— Вы меня помните, не так ли? — спросил он.
Впрочем, не столько спросил, сколько завязал таким образом разговор.
— Ваш сын сказал мне, что вы будете здесь сегодня. И только что он шепнул мне на ухо, что вы… в самом деле здесь.
Он помолчал, подбирая нужные слова. Жереми испытывал то же нетерпение, что в их прошлую встречу в тюрьме. Он хотел знать, хотя теперь это было уже ни к чему.
— Я не мог забыть вас. Наша встреча глубоко запала мне в душу. Вы заронили в меня зерно сомнения. Как вы тогда поняли, была у меня мысль насчет вашей истории. Вы говорили о каком-то сведении счетов между Богом и вами. О вызове, каким был ваш поступок. О смеси тяги и отторжения, которую вы испытывали ко всем проявлениям религии. После нашей встречи я попытался связаться с раввином, который был авторитетом в области… иудейской мистики. Мне это не удалось. День прошел, и я мучился, зная, что вы ждете от меня знака, слова. Я встретился с ним несколько дней спустя и рассказал ему вашу историю. Он решительно попросил меня забыть о вашем случае и прекратить всякие поиски. Советы таких людей в моей среде не обсуждаются. Я выбросил вас из головы. Постарался не думать о вас больше. Но я не мог забыть ваших слов. Ваш молящий взгляд и правдивые интонации не давали мне покоя.
Хасид помолчал, обдумывая дальнейший рассказ. Он выглядел озабоченным.
Жереми боролся с усталостью, стараясь сохранить ясную голову. Он понял, что Абрам Шрикович знает правду.
Абрам Шрикович между тем продолжал, поглаживая бороду:
— И я встретился с вашим сыном, Симоном, много лет спустя. Он наводил о вас справки и виделся с вами, когда вы вышли из тюрьмы. Ему было известно, что я навещал вас там, и он хотел знать, о чем мы говорили. Его рассказ возбудил мое любопытство. Тогда я снова стал думать о вас. И вот что я понял.
Волнение захлестнуло Жереми. Он наконец узнает правду! Он испугался, что потеряет сознание или умрет, не успев услышать, что скажет ему Абрам Шрикович. Надо было продержаться еще немного!
— Вы упоминали псалмы тридцатый, семьдесят седьмой и девяностый. Они дают кое-какие ключи к пониманию вашей истории. Псалом девяностый предостерегает того, кто бросает вызов Богу. В свете Всевышнего никакая ошибка не прощается, и гнев Его сокрушителен. «Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук».[8] И человек, растерянный, обращается к Богу и молит Его о прощении. Псалом семьдесят седьмой: «Глас мой к Богу, и я буду взывать; глас мой к Богу, и Он услышит меня. В день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью, и не опускается».[9] Послушайте это, Жереми! Встретившись с вашей истерзанной душой, эти слова зазвучали по-особому и глубоко потрясли вас. «Размышляю о днях древних, о летах веков минувших; припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает: неужели навсегда отринул Господь, и не будет более благоволить? Неужели навсегда престала милость Его, и пресеклось слово Его в род и род? Неужели Бог забыл миловать? Неужели во гневе затворил щедроты Свои?»[10] В этих псалмах рассказана ваша история! В них говорится о вашей борьбе против Бога, о Его способности уничтожать тех, кто бросает Ему вызов. О данной людям возможности прожить в полной мере свою жизнь… или прожить свою смерть. И еще — псалом тридцатый. Он о власти Бога прощать, даровать душе способность снова петь, строить, расцветать в благодарности тому богатству, что есть жизнь. Бог часто дает второй шанс. Было ли вам в нем отказано, Жереми? Не думаю. Правда в другом. То есть… правда. У меня нет никакой уверенности… нет, в самом деле… никакой уверенности, — произнес он почти неслышно.
Ознакомительная версия.
