— Прыгай! — рявкнул он.
Я вздрогнул и заерзал, оступился, поймал равновесие. Он улыбнулся мне. В дождливом полумраке его зубы казались клыками чудовища из кошмаров.
Бел. Я вообразил, как она выскакивает из-за горгульи, впечатывает его лицом в пол, крошит шифер в порошок и заставляет Ригби снюхивать. Я вообразил, как она берет меня за руку и ведет внутрь.
Но Бел не было рядом.
— Можем договориться, Питер, — произнес Ригби, вальяжно прислонившись к дверному косяку и не обращая внимания на дождь. — Если прыгнешь сейчас, если в кои веки проявишь хоть каплю мужества, ты больше никогда обо мне не услышишь. Если нет, я же от тебя не отстану. Никогда. Каждый день буду следовать за тобой по пятам.
Я скользнул еще чуть дальше к краю, пока носы моих ботинок не повисли в воздухе.
Если в кои веки проявишь хоть каплю мужества. Сопротивляться было так тяжело, а поддаться вдруг показалось самым легким на свете.
Я же от тебя не отстану. Никогда. Я вообразил себя в университете, на работе, дома, где я что-то считаю, грызу пальцы, рыдаю и с опаской кошусь на острые предметы, прикидывая степень их опасности; боюсь боюсь боюсь. И так — всегда.
«Может, со временем все наладится», — пытался убедить я себя. Но «может быть» меня не устраивало. АРИА умерла. Гёдель убил ее, а без нее ни в чем нельзя было быть уверенным.
— ПРЫГАЙ! — заорал Ригби, и я чуть не прыгнул.
Позвоночник прошила дрожь. Он рассмеялся. Я дрожал, и ледяной дождь затекал мне за воротник, как электрический ток.
Я смотрел на грозу.
— Прыгай, — приказал Ригби ровным, беспощадным тоном.
У меня так сильно стучали зубы, что я едва мог прошептать: «Где же ты, Бел?»
И она оказалась рядом со мной, сжимая своей теплой рукой мою ледяную.
«Все хорошо, — прошептала она мне. — Ты мне доверяешь?»
— Ты моя аксиома, — ответил я.
«Тогда посмотри вниз».
Я посмотрел и чуть не рассмеялся. Стена, отделявшая утоптанную грязь футбольного поля от невозмутимого бетона детской площадки, где она учила меня прыгать, была намного, намного ниже.
«Сам считай, — прошептала Бел, — как долго ты будешь падать?»
— Я наберу ускорение в девять целых восемь десятых метра в секунду в квадрате, — сказал я. — Здесь примерно метров двадцать пять до земли.
«И с какой силой ты ударишься при падении?»
— Около тридцати четырех тысяч ньютонов, плюс-минус.
«Это совместимо с жизнью?»
— Дело случая, — сказал я. — Если приземлиться на ноги — возможно. Если на темечко — без шансов. Так что смотря как упасть.
«Ага, — Бел улыбнулась загадочной улыбкой, которую мог видеть только я. Понимающей улыбкой человека, имеющего докторскую степень в прыжках со стен. — И как ты хочешь поступить, Питти?»
Я не знал. Я был един с природой, но наша связь была такой хрупкой и непредсказуемой, что мое решение менялось с каждой каплей дождя, упавшей на меня. Меня кидало из стороны в сторону: да / нет, вкл / выкл, правда / ложь, орел / решка.
Я чувствовал себя пьяным, агрессивным, непредсказуемым, случайным.
Я вытащил из промокшего кармана монету. Она блеснула в моей обескровленной ладони.
— Орел — прыгаю, — прошептал я.
«Давай». Бел ободряюще сжала мою руку. Я сжал в ответ ее, но мои пальцы ухватили только воздух. Я снова остался один.
Я подбросил монетку. Поймал. Открыл. Посмотрел.
Если бы Бел действительно была рядом, может, я и смог бы выстоять, но ее не было.
А без нее я был не совсем я.
Займет четверть секунды…
Я прыгнул.
Я наклонился вперед, через край. И полетел вниз, кувырком, вверх тормашками.
Орлом — вверх. Головой — вниз.
Вниз. Земля летела прямо на меня.
«Вниз», — подумал я. Вниз. Я изо всех сил пытался завести ноги за спину, склоняя голову к земле, чтобы наверняка.
Вниз, вниз, вниз…
Я успел заметить смазанную ветку. Лоб прошила адская боль. На мгновение я увидел яркий солнечный свет, а потом…
СЕЙЧАС
— Пусто, — Ингрид хмуро оглядывается по сторонам. — Тут пусто. Никого нет.
Я медленно поворачиваюсь кругом, глядя на осыпающийся терракотовый фасад школы, черные водосточные трубы, побеленные подоконники, трехметровую кирпичную стену, огибающую школьную территорию по периметру: в этой аудитории Бел проводила свои уроки по бесстрашию для начинающих. Позади меня — стена деревьев. Их ветки пылают осенью и прячут нас от любопытных глаз. Все так же, как и в последний раз, когда я приходил сюда.
Большим пальцем проверяю зарубцевавшуюся вмятину на лбу и, прищурившись, смотрю на кроны деревьев, как будто вычисляю ветку, которая ее оставила. Этот укромный уголок за школой хранит огромную часть моей жизни — моей и Бел, — и у меня не укладывается в голове, что кому-то он мог показаться «пустым». Впрочем, зависит от того, что искать. Для меня это место играет огромную роль, но для Ингрид — это белый шум и отсутствие сигнала.
Я ворошу красные, по щиколотку листья. Они взлетают над землей и шуршат, как статические помехи.
— Уверен, что это то самое место? — спрашивает она меня.
— Знаешь же, что да.
— Тогда… не знаю, Пит. Может, ты знаешь ее не так хорошо, как тебе кажется.
Какая-то часть меня надеется, что это правда, что Бел последовала собственному совету, 17-20-13, и бежит, бежит, и сейчас она в тепле и безопасности, далеко отсюда. Мне нравится эта часть, и я бы хотел быть таким целиком, но это не так, и другая часть меня, которая глубже и реальнее, снова и снова бормочет «моя аксиома моя аксиома моя аксиома», панически дыша, в то время как мир начинает опрокидываться от мысли, что с ней что-то могло случиться.
— Питер, — встревоженно зовет Ингрид, и я вслед за ней смотрю на него: свет стремительно уходит. — Если ее здесь нет, то и нам лучше не оставаться.
Я тупо киваю, но вместо того, чтобы через лес возвращаться назад, плетусь к школе, на каждом шагу пиная листву, как десятилетний ребенок. «Почему нельзя подождать?» — хочу спросить я. Мы здесь всего двенадцать минут. Но если Бел вообще собиралась приходить, у нее в запасе было семь часов, чтобы добраться сюда.
Если мы уйдем, я не знаю, как ее найти.
Пальцем правой ноги я задеваю что-то твердое. Что-то, что подпрыгивает и катится, пока не упирается в стену. Я замираю.
— Питер? — окликает Ингрид у меня из-за спины. — В чем дело?
Яблоко.
Ярко-зеленое яблоко на красном фоне. Лежит в палой листве у самой стены. В глаза бросается глубокая рана в чистейшей белизне мякоти, там, где яблоко кусали острые зубы.
— Питер? — повторяет Ингрид.
Я не отмираю. Пот начинает щипать шею. Стой. Иди. Красный. Зеленый…
Белый. На одно ужасное мгновение мой мозг пустеет, а потом, слава Гауссу, я начинаю соображать.
Ферменты во фруктах времени даром не теряют. При взаимодействии мякоти с воздухом химические вещества, содержащиеся в яблочном соке, стремительно запускают процесс окисления. Если бы зубы Бел вошли в контакт с яблоком раньше пятнадцати минут назад, мякоть была бы уже не белой, а коричневой, как ириска.
Пятнадцать минут. Мы провели здесь двенадцать. И не видели, чтобы кто-то уходил.
— Питер?
Может, ты знаешь ее не так хорошо, как тебе кажется. Может быть, но мое сердце часто бьется от облегчения и страха, потому что я ее, черт возьми, знаю.
А значит…
Мне приходит в голову одна мысль, и в животе словно разверзается пропасть. Не слишком ли просто нам удалось сбежать?
Для чемпиона среди параноиков, Пит, ты ощутимо сдаешь позиции.
Я оборачиваюсь на Ингрид, но смотрю мимо нее, в чащу деревьев, которые заслоняют поляну. Глубоко в тени что-то блестит.
Я делаю выдох, чтобы успокоиться.
— Ничего страшного, — отвечаю.
