Выезжаю на бульвар Марко Поло, и ветерок, поднявшийся на сорока километрах в час, приятно остужает мое мокрое лицо. Чувство облегчения приходит ко мне, как испокон веку ко всем итальянцам вслед за неприятностью, в данном случае вознаграждая меня за ушибленную ногу. Если взглянуть на мои юношеские годы, чувствуя этот ласковый ветерок, если прибавить к нему полный бак бензина, солнечный день и весь город в твоем распоряжении, то они не покажутся такими уж отвратительными. В конечном счете и тогда у меня было немало таких минут, как эта. А поскольку память начала меня подводить, сделаем вид, что через десять секунд я забуду и жуткую вчерашнюю ночь — забыли! — и тяжелое пробуждение, и того парня в смирительной рубашке, и ушибленную ногу. Пусть мой сегодняшний день начнется с этого ветра в лицо и неизвестно откуда взявшегося хорошего настроения.
— О, здравствуйте!
Женщина протягивает мне руку, и она так хороша собой, что у меня перехватывает дыхание. Я как-то плохо ее запомнил, больше того, теперь мне понятно, что я вообще ее не помню, словно она была не человеком из плоти и крови, а каким-то символом своего несчастья. Сейчас мне нет нужды опираться на мою задерганную, ненадежную память, все объективно, время — четверть двенадцатого, и ее красота, броская, яркая, неотразимая, прямо-таки мексиканская, как бы подчеркивается — не могу этого не отметить — разительным сходством одновременно с Флориндой Болкан[66] и Тони Музанте,[67] что делает эту женщину какой-то нереальной. Именно так, она одновременно похожа на обоих, это какой-то невероятный соматический симбиоз, который кажется достигнутым в результате чудовищных экспериментов доктора Франкенштейна, насмотревшегося “Венецианского Анонима”.[68]
На ней легкое платье, подчеркивающее великолепное изобилие форм, в ней чувствуется что-то материнское и вместе с тем жестко-неуступчивое, кожа смуглая и вместе с тем ослепительная, напоминает салоны роскошных автомобилей. Рука, которую я пожимаю, крупная, нежная, сверкающая кольцами. Черные волосы лоснятся, как кошачий мех, родинка на щеке кажется точкой в математическом уравнении, полные, ярко-красные губы полыхают, как закат.
— Извините за опоздание, говорю я.
От нее пахнет табачным дымом и в то же время морем — это фантастическое сочетание напоминает мне продовольственный магазин в Версилии,[69] где моя мать покупала себе разные кремы, а я — шоколадные шарики с фигурками велосипедистов. Исчезнувший навсегда запах — теперь во всех магазинах пахнет только синтетикой.
— Ничего страшного, — улыбка обнажает белоснежные зубы, — я провела время в отличной компании.
Кивком указывает на стаканчик с мягким мороженым, почти уже пустым. Пока заказывала, ждала и ела, должно было пройти с четверть часа.
— Знаете, тут самое вкусное мягкое мороженое в Риме, — говорю я.
— Правда? В самом деле, очень вкусно.
Вкусно, это верно. Но мне понадобились годы, чтобы это обнаружить, хотя я живу в двух шагах. Она же одним прекрасным утром приезжает в Рим, встреча у нее назначена именно здесь, и она мгновенно понимает, что к чему.
— Не знаю, как вы, — добавляет она, — а я сладкоежка. Все сладкие блюда, которые вы описываете в своих книгах, я делаю Маттео, и сама ем их с удовольствием.
Она говорит в настоящем времени, это стоит заметить.
— Это все как бы из моего детства. Рикотта с какао, хлеб с маслом и сахаром, нутелла с грушей. Но представляете, я их забыла. Если бы не вы, думаю, никогда бы больше не попробовала. Сегодня для детей вкусно только то, что в упаковке…
Она собирает ложечкой остаток мороженого и, глотая, закрывает глаза, как маленькая.
Подходит официант, я заказываю кофе.
— Но вообще-то вы не только о еде так пишите, — продолжает она, — поэтому ваши книги мне так нравятся. Вы обращаетесь к сегодняшним детям, но имеете в виду детство их родителей, своё, наше. Ведь так?
— Да.
— Вы рассказываете нашим детям, о чем мы, взрослые, мечтаем. Потому что теперь, когда мы мечтаем, мы, в сущности, вспоминаем.
Она помешивает ложечкой в стаканчике, и ложечка вновь оказывается полной, она изящным жестом подносит ее ко рту, но глаза уже не закрывает.
— Да, вы замечательный детский писатель, — продолжает, — и, по-моему, вы не пишете, а переводите. Находите такое, о чем дети и понятия не имеют, и переводите всю эту красоту на их язык. Наше прошлое, кино, Леопарди, рок-музыка… Разве не так?
Я поражен. Такая красавица, с ребенком в коме, хвалит мои книги и к тому же, оказывается, знает, в чем их фокус — фокус нехитрый, лежит на поверхности, но ведь никто до сих пор его не заметил. Все так и есть, я ничего никогда не придумывал, я лишь копировал, перерабатывал все то, что мне нравилось в жизни. Рок, Шекспир, Беккет, американские фильмы, психоделика, Леопарди — она совершенно права — и даже Пазолини — все это неисчерпаемый кладезь для детских книг, и я даже не перевожу, как она говорит, я просто ворую. Дети не могут этого заметить, но я рассчитывал на то, что ни издатели, ни рецензенты, ни взрослые читатели тоже ничего не заметят, и так оно и вышло. Что у нас за общество? Люди-то такие поверхностные. Как-то раз один католический журнал присудил мне премию за лучший афоризм в книге для детей: “Ленивым рукам дьявол всегда найдет работу”. И я не стал отказываться, а что мне было делать? Не мог же я объяснять, что это написал старина Моррисси[70] — да хранит его Господь, — что это строка из песни группы “The Smiths”, которую я дословно вставил в “Приключения Пиццано Пиццы”.
Но вот появляется эта женщина, и она, оказывается, всё поняла.
— Да, это действительно так, — соглашаюсь я. — Хотя когда слышишь такое, кажется, что тебя обвиняют в плагиате.
— О нет, что вы… — Она краснеет. Она из тех женщин, которые умеют краснеть. — Я хотела сделать вам комплимент, и вовсе не думала…
— Удивительно, — пытаюсь изобразить приятную улыбку (не знаю, что выходит на самом деле), — как это до сих пор никто этого не заметил. Во всяком случае, насколько мне известно. Поэтому, если вы не собираетесь об этом писать, я могу не особенно…
— О! — перебивает она меня, — но я уже написала…
Открывает сумочку, лежавшую на соседнем стуле, достает несколько листков, протягивает мне.
— Всё это глупости, разумеется, но, видите ли…
Но, видите ли, пока сумочка была открыта, я увидел в ней — неужели все сначала? — пистолет.
— … учительница начальных классов, — говорит она, — а в нашей школе есть стенгазета, ученики и родители делают ее вместе. Я пишу туда рецензии на книжки, и я подумала…
Что за чертовщина? Пистолет, я его отчетливо видел. Это ведь ненормально, что она держит его в сумочке? Или нормально? С каких это пор все стали ходить, вооружившись пистолетами?
— … хотя, как вы увидите, я без зазрения совести скопировала ваш стиль. А вот это уже плагиат…
Появляется официант с моим кофе, я пью его маленькими глотками и делаю вид — делаю вид, — что читаю ее рецензию, но на самом деле пытаюсь понять, зачем ей этот пистолет, пытаюсь как-то увязать его с этой удивительной женщиной, которая похожа на двух актеров сразу, которая выводит меня на чистую воду в школьной стенгазете и начинает каждую фразу со вздоха, а итог своих размышлений, сам по себе достаточно нескладный (никогда не подозревал, что на свете бывают такие женщины), пытаюсь соотнести с причиной нашей встречи, которая, черт побери, вовсе не посвящена тайнам моей литературной кухни…
Отрываю взгляд от листков, в то время как она снова открывает сумочку. Пистолет на месте, никаких сомнений. Маленький, серебристый, и никакая это не игрушка.
— Вы курите? — спрашивает она. В ее руках, унизанных кольцами — пачка “Мальборо Лайт” и золотая зажигалка.
— Нет, спасибо, — отвечаю. — Я бросил.
— О, тогда не буду курить у вас под носом…
Я привык.
— Неужели? Давно бросили?
— Девять месяцев.
— Ну, тогда все в порядке. Уверены, что вам это не помешает?
— Абсолютно.
Она пристально смотрит на меня, словно перед тем, как выразить восхищение и этим фактом, хочет освободиться от подозрений, что еще десять часов назад я рылся в помойном ведре в поисках пачки “Капри Супер- лайт”. Потом закуривает и делает глубокую затяжку своими прекрасными губами.
— Я тоже бросала, — говорит она, — десять лет назад, когда была беременна Маттео. Но снова начала недавно, после аварии…
Она уже другая: сосредоточенная, жесткая. Как ей удалось так молниеносно приступить к главному? Она продолжает смотреть на меня в упор, взглядом, который и до того нелегко было выдержать, а сейчас он просто меня пронзает. Я опускаю глаза. Почему она на меня так смотрит? Что я могу ей сказать? А что если, едва заговорив, я снова брызну слюной, как тогда? Может, удастся выпутаться, просто отдав ей книгу Карвера? Но теперь я не уверен, что хочу отдавать ей эту книгу, после того, как она поймала меня за руку, а у Карвера я тоже позаимствовал немало.
