– Рублика не будет? – спросил давешний бомж, оказавшись рядом со мной. То ли я его нагнал, то ли он меня.
– Рублика не будет.
От бомжа воняло сильнее, чем я ощутил в первый раз, и я решил, что мы с ним все-таки выступаем за разные команды.
– Врать не буду, – сказал бомж. – Выпить надо. А то помру, точно помру. Всего-то рублик…
– Что же ты выпьешь на рублик, голубчик ты мой? – спросил я.
– Да нормально, товарищ, господин, человек хороший, не знаю, как сказать-то… Нормально, там есть уже, мне не хватает только рублика-то… Эта…
Он махнул рукой, как бы не желая грузить меня своими, неинтересными мне проблемами и раскладами.
– В общем, помоги, хороший человек, а?
Его трясло – вблизи это было очень заметно; лицо казалось неподвижной маской, шевелились только губы, растягивающиеся в страшную улыбку, и слезящиеся мутные глаза-щелочки, ерзающие под грубой, пупырчатой кожей век.
– На тебе десять, – сказал я, протягивая бомжу бумажку, и вдруг понял, что с десяткой он сегодня помрет – как пить дать помрет.
– Вот спасибо, спасибо, выручили, – перейдя на «вы», залопотал бомж, но глянул на меня как-то осмысленно и зло.
– Все, вали давай, – сказал я и пошагал дальше в сторону Невского.
Возле метро народу было побольше, и был он поприличней. Толкались здесь пушеры, проститутки и просто люди. Из жаркой темноты вестибюля выдуло подземным сквозняком Авдея Кирсанова, моего старого товарища, друга юности и редкого теперь, но приятного собутыльника, собеседника и оппонента в пьяных спорах.
– Авдей! – крикнул я озирающемуся по сторонам приятелю. – Ты не меня ищешь?
– Да нет, – отмахнулся Кирсанов и, осознав, кто перед ним, встрепенулся. – Ой, извини… привет, привет, дорогой. Ты тут Кузю не видел случайно?
– Какого Кузю?
– Ну ты что, не помнишь? Конечно, не помнишь, столько лет… Мы как-то в Вырице играли, барабанщик там такой был, потом ночью еще песни пел…
– Вырицу помню. Подожди, это который в синяках приехал? Которого отпиздили в электричке?
– Ну да. Кузя.
Мы играли рэгги – мы первые в этом городе стали играть растаманские песни. На английском языке пели, потом стали сочинять сами. Что-то было общее у нас и у джа с Ямайки, мы говорили «Джа», подразумевая божество, и были в чем-то правы. Джа – это божественная сущность человека. Мы говорили друг другу «джа», и никто нас, кроме нас, не понимал.
Музыку нашу тоже не понимали. И в Вырице, куда я, Кирсанов и две команды северных растаманов отправились отдыхать на институтской турбазе, пить, болтаться с девчонками и играть на гитарах, не понимали так же, как и в городе.
Тихая Вырица – старая деревенька, она же дачный пригородный поселок, где растаманов отродясь не было, а гуляли исключительно местные пьяницы и городские алкаши, – принюхивалась к необычным приезжим, слишком волосатым даже для городских студентов.
Барабанщик Кузя – главный раста-идеолог – задерживался, сдавал зачет, и все говорили, что он приедет на вечерней электричке к началу концерта. Кузя приехал – весь в синяках, в засохшей крови, но был бодр, весел и полон энтузиазма.
– В электричке закурил косяк, – сказал Кузя. – В тамбуре. И какие-то гопники пристали… Помахались слегка…
Кузя подраться любил и, как всякий настоящий растаман, мог за себя постоять.
Рэгги в нашем исполнении понравилось селянам. Они покачивались в зале, слепившись в пары – парень-девушка, парень-девушка. Потом слегка передрались и разошлись по своим завалинкам довольные нашим выступлением, а мы с Кузей и Кирсановым всю ночь сидели в лесу, пили легкое вино и играли на гитарах. Утром я уехал в город и Кузю больше не видел.
– Черт возьми, я опоздал, понимаешь… Звонки задержали… Важные… А Кузя… Он такой страшненький стал. Может, видел? В клетчатом таком не то пиджачке, не то пальто… Не обращал внимания? Он сейчас совсем плохо выглядит, денег просил в долг… Не отдаст, конечно, но все-таки старый товарищ… Я решил ему подкинуть… У него жена ушла, он пьет круто… Много лет уже… В общем, беда с человеком… В клетчатом таком… Он обычно в нем ходит, у него, кажется, ничего другого нет. Такой опухший.
Бомж, которому я дал десятку, тоже был в клетчатом пиджаке. Или куртке – фасон изделия был неясен за его древностью и ветхостью. И тоже был «такой опухший».
И по возрасту подходил.
– Нет, – сказал я. – Не видел.
– Жалко, – покачал головой Кирсанов. – Неудобно получилось. А у тебя какие планы?
– Никаких, – ответил я. – Вернее, надо бы мне одну девчушку разыскать сегодня.
– Девчушку? Э-э-э… Хорошо тебе.
– Мне всегда хорошо. Мне даже когда плохо – все равно хорошо.
– Ты какой-то странный сегодня, – сказал Кирсанов. – У тебя ничего не случилось?
– Меня уже об этом спрашивали, – ответил я. – Нет. Ничего не случилось. Ничего из ряда вон выходящего.
Кирсанов еще раз внимательно посмотрел мне в глаза.
– Ну тогда, может, немножко попьянствуем?
– Пивка?
– На понижение не пью.
Солнце ударило светом, как током от микрофона, когда касаешься его мокрыми губами в разгар концерта.
Сверкнула мысль о том, что с давешним бомжом мы все-таки из одной команды. Просто команда очень большая.
– Вот такое у меня есть предложение, – закончил свою речь Карл Фридрихович и незаметно, как будто поправляя воротник куртки, вытер со лба пот.
– Я не врубаюсь, – сказал Железный. – Какой хер нам светиться? У нас и так все в порядке.
– Да брось ты, – вскочил с лавки молодой парень в костюме, аккуратно подстриженный, с породистым красивым лицом. – Аппарат у нас – говно, инструменты – говно. Никакого выхода, площадки – мрак, публики – ноль…
– Это у тебя публики ноль, – протянул сквозь зубы Железный. – А на нас публика ходит.
– Козлы на тебя ходят! – крикнул красивый парень. – Гопники ходят. Ты не показатель, со своими космонавтами металлическими. Кому все это надо? Это детский сад какой-то, а не музыка…
– Ага. Ты собери столько, сколько я, а потом выступай, – процедил сквозь стальные зубы Железный. – И играй свое говно дома – один хрен, параша полная, эстрада. Это не рок ваа-ще, а песенки для импотентов и пидоров.
В углу комнаты несколько человек, сгрудившихся в тени и позвякивавших там пивными бутылками, тихо заржали.
– Кончайте ругаться, – сказал Дик, пожилой, моего возраста, длинноволосый мужик. Одет он был вполне прилично, как одевались честные граждане нашего города, – брючки, пиджачок, рубашечка с галстучком, ботиночки… Однако что-то в его облике – то ли большие, как спелые сливы, глаза, внимательно глядящие на любого собеседника, то ли непроницаемая серьезность выражения – говорило о том, что приличный-то он приличный, да не совсем.
Дик работал в одной из наших главных городских газет, освещал события, так или иначе связанные с культурой. Он мог писать и о болезни сатирика Швайна, вызванной потерей рукописи нового водевиля, и о приезде в наш город известного мастера игры на пиле, и о взглядах на политику солистки стрип-шоу клуба «Пир горой». Вел колонку «Новости Радости», где анонсировал мероприятия гигантской промоутерской корпорации, брал интервью у арт-директоров клубов, дирижеров симфонических оркестров и офицеров полиции нравов.
Я видел его на экране телевизора, иногда встречал на подпольных концертах – власти терпели вольнодумство Дика и ценили его за энциклопедические знания и покладистость. Вообще, Дик – кстати, это была его фамилия, удачно похожая на стильную рокерскую кличку, – начиная от этой самой фамилии и заканчивая длинными, но хорошо подстриженными и причесанными волосами, был не человек, а один большой компромисс.
– Кончайте ругаться, – прогудел Виталий Дик, и недовольные друг другом стороны затихли.
Журналиста уважали не только власти. От кого рокеры могли бы добывать информацию о западных группах, получать объективные оценки собственных произведений, как не от меланхолично-двуличного критика? Не от меня же. Я не хуже Дика владел вопросом, но общаться с людьми разлюбил уже давным-давно. Разве что выпить, купить-продать что-нибудь, сходить на концерт… А отвечать на вопросы и рассказывать истории – увольте. По доброй воле – никогда и ни за что. Могу только под принуждением. Карл это, кажется, оценил.
– Что вы как дети малые, ей-богу! – ухнул Виталий Дик. – Мы тут никого не держим. Если кто-то хочет существовать автономно – пожалуйста. Никто не будет против. Давайте так: чтобы не терять времени и не держать здесь человека… – Дик посмотрел на Карла Фридриховича. – Да и вообще стремно все… Пока… Пока, – подчеркнул он. – Кому не нравится – до свидания. А кто хочет серьезно заниматься делом – пишем устав. Предложение, которое нам сделано, из тех, от которых не отказываются. Если мы – люди в здравом рассудке. Короче, я в любом случае буду этим заниматься, даже если сейчас уйдут все. Не хочу, чтобы рок-музыка была окончательно похоронена.
