– Когда это было?
– До бомбежек.
– А сколько тебе тогда было лет?
– Сколько тебе сейчас.
– А мне сколько было?
– Столько, сколько сейчас Петеру.
Над озером дует резкий ветер, и Лора укутывает Петера в пальто. Они стоят, повернувшись спиной к темной воде, возле Юнгфернштиг и ждут, когда придет пароход и отвезет их домой. Перед ними расстилается центр города. Почернелый, разрушенный, но жизнь кипит. Все меняется, и старое погребено под новым. Лора садится с Петером на скамью и показывает Юри на груды развалин.
– Там построят дома. Наверху, где сейчас мусор.
– Зачем?
– Чтобы в них жили люди, глупышка. Не могут же люди жить в руинах до конца своих дней.
– А мы будем жить в новом доме?
– Будем.
– С мутти.
– И с фати.
– Фати в тюрьме.
– Да, но когда он вернется, мы опять будем жить все вместе.
Они поднимаются на паром и садятся на корме, подальше от ветра.
– Где сейчас Томас, Лора?
– Не знаю.
Лора смотрит на брезент и на веревки, впившиеся в туго натянутую ткань.
– Он вспоминает о нас?
– Не знаю.
– Сколько мне будет лет, когда мы переедем в новый дом?
Раздраженная его вопросами, Лора пожимает плечами. Впереди видны другие пассажиры, тоже попрятавшиеся от ветра. Поэтому позади палуба пустынна.
– Столько, сколько тебе сегодня?
– Я не знаю, Юри, когда это произойдет.
Лора наклоняется, и лицо обжигает ветер. Ледяной воздух студит зубы, когда разговариваешь, и путается в волосах.
– А тебе будет столько, сколько тогда Томасу?
– Нет, потому что он всегда будет старше меня, глупышка.
Юри заливается смехом, а Лора встает. Юри тоже поднимается, но Лора оставляет его с Петером, а сама выходит. Ветер носится по палубе, норовит сбить с ног, все тело напряжено. Чтобы устоять, Лора хватается за поручень. Далеко внизу медленно вспенивается темная вода. Лора высоко поднимает голову, подставляя свое хрупкое тело порывам ледяного ветра, чувствуя, как воздушные потоки будто тянут ее за руки, кружась в сумасшедшем вихре.
Не отпуская поручня, Лора пробирается за каюту, где нет ни Петера, ни Юри с его вопросами, нет никого. Она оказывается одна на носу парома, скрытая от чужих глаз.
Оставшись наконец наедине с собой, она целиком отдается во власть ветра. Отпустив сначала одну, потом вторую руку, стоит твердо, обратив лицо к берегу.
Лора смотрит вперед и видит, как будет тихо в доме у бабушки, как улыбнется Вибке, а Лизель принесет пирог. Видит время, когда не будет больше руин, а будут только новые дома, и она больше не сможет вспомнить, как тут все было раньше.
Она стоит, а ветер обжигает лицо, забирается под одежду. Лора не смотрит на воду, видит только далекий берег впереди. Расстегивает пальто – пусть его развевает ветер, пусть закладывает уши. Широко открывает рот – пусть зима проникает в легкие, наполняя острым холодком.
Лора слушает воздух, ощущает, пробует на язык. Ничего не видно, из зажмуренных глаз текут горячие слезы.
Дома, август 1997-го
От автомобильной стоянки до места, где живет бабушка, идти прилично, и молодой человек промочил ноги. Высотка ярко белеет на фоне зеленых газонов. В солнечную погоду ее обитатели медленно прогуливаются парами по желтым дорожкам, посыпанным гравием, а ома сидит у себя на балконе, на двенадцатом этаже. В такие дни молодой человек останавливается на траве и, отсчитав восемь окон вниз и три вбок, машет рукой и ждет крохотного пятнышка, мелькающего ему в ответ. Сегодня дождь, и молодой человек шагает в одиночку.
Это Михаэль. Его ома зовут Кете, она жена покойного Аскана.
Ома Кете и опа[16] Аскан.
Когда он вписывает свое имя в книгу, сиделка за перегородкой улыбается ему как доброму знакомому. От тепла в вестибюле запотевают очки. Пока он ждет лифта, вода с волос капает за шиворот.
В последнее время Михаэль занялся составлением родословного древа. В очередях, поездах, в минуты досуга он рисует в голове схемы, пласты времени и места, выстраивает стройную паутину дат и родственных отношений, которую можно мысленно плести, заполняя ею свободные уголки дня.
Ома Кете и опа Аскан. Поженились в Киле в 1938 году. Двое детей. Мутти Катрин, город Киль. 1941 год. – Позже – онкль[17] Бернт. В Ганновере, после войны, когда опа вернулся с войны.
Когда Михаэль выходит из лифта, ома уже стоит в дверях. Машет ему через весь коридор и кричит: «Я увидела, что ты идешь. Пробираешься под дождем». Он снимает очки, и ома протирает их подолом фартука. Приносит ему одно полотенце для волос, другое – вытереть ноги. Ботинки оставлены у дверей, носки развешены на калорифере.
Михаэль высокий, а ома совсем стала маленькая: ее макушка уже не достает ему до плеча. Наливая сливки в кувшин, раскладывая на тарелке пирожные, Михаэль испытывает обычное воскресное потрясение при виде того, насколько ома постарела. Родилась в 1917 году, за пятьдесят лет до меня, за двадцать четыре – до мутти, своей дочери. На пять лет позже опа. Сегодня у ома, когда она говорит, дрожат пальцы. Михаэль сжимает их в своих холодных от дождя руках, и бабушка улыбается.
Всю неделю Михаэль вырезает для ома статьи из газеты и приносит с собой. Выкладывает их на столе, покрытом красной вощеной скатертью, до сих пор пахнущей старым бабушкиным домом. Пока Михаэль ест, ома водит по строчкам трясущимися пальцами. Хотя до Рождества еще несколько недель, сегодня выпечка с глазированными фруктами и марципаном. Перед Михаэлем, по всей стене, висят портреты бабушкиных дядьев, умерших, когда она была еще девочкой. Темные картины маслом, изображающие юношей в военной форме. Мамины внучатые дядья. Мои, наверное, прадеды. Im Krieg gefallen, павшие на войне. Не на той, где воевал опа, а на той, что была раньше.
Дождь стучит по стеклу, Михаэль проходит по маленькой квартирке и зажигает лампы. Был бы сегодня погожий день, ома повела бы его на балкон полюбоваться видом на город. Штадтвальд, Волькенкратцер и Майн. «Из моего „птичьего гнезда“ я могу видеть вечность», – сказала бы она. Михаэль посмотрел бы на лес, на реку, на далекие небоскребы и согласился.
Но вместо этого они играют в долгую карточную игру. Ома выигрывает, тут и день заканчивается. Положив в карман ключи, ома провожает Михаэля до первого этажа. В лифте закладывает уши, и они улыбаются. «Не очень-то здорово жить на такой высоте», – говорит ома. «Зато подумай, сколько бы мы всего не увидели», – отвечает Михаэль, и она заливается смехом.
Тонштрассе; Вайнерштрассе; Штайнвег; Кирхенвег; Кастаниенале. Михаэль на ходу вспоминает бесчисленные бабушкины адреса. Киль, Киль, Ганновер, здесь, здесь. Три посередине – с опа, первый и последний – без него.
На полпути к автостоянке он оборачивается, и ома машет ему с порога. Не уходит до тех пор, пока он не садится в мамину машину. Отъезжая, он опускает стекло и тоже ей машет.
Когда Михаэль приходит домой, Мина стоит в раскрытых дверях и смотрит, как он поднимается по лестнице. Последний пролет он преодолевает медленно, чтобы успеть ее рассмотреть. Улыбаются.
– Я увидела, что ты идешь.
От нее пахнет спиртным. От самого Михаэля пахнет сигаретами.
– Мы открыли вино.
– Мы?
– Луиза. Мы с Луизой.
Моя сестра; на три года старше, единственная внучка, врач. Луиза кричит из кухни, пока он снимает пальто.
– Мина рассказала, что ты на прошлой неделе возил мутти и фати пообедать, это здорово. Только скажи, мне просто интересно, как это ты забыл пригласить меня?
Она смеется, но Михаэль знает, что она обиделась. И ответ ей толком не нужен, просто она хочет дать ему это понять. Он улыбается и пожимает плечами. Вот черт! Налив ему вина, Мина возвращается на прежнее место. Они с Луизой сидят на подоконнике рядом с калорифером, через запотевшее стекло виднеется вечернее небо. Почти совсем темно, но они сидят без света. Михаэль становится у холодильника, на другом конце кухни.
– Как ты вообще, Луиза?
– Замечательно, спасибо, Михаэль. А ты?
– Неплохо. Хорошо.
– Как в школе? Какие страсти кипят в учительской?
– Слава богу, никаких. Только на большой перемене местные бои за сферы влияния.
– Что ж, герр Лехнер, я голодна, а Мина сказала, что сегодня твоя очередь готовить.
Луиза опять заходится смехом, а Мина улыбается ему из другого угла комнаты.
