В этом-то и было дело все последние дни: Алика вроде как и не было здесь. Сначала я просто за него волновался, потому что Алик выглядел очень уставшим и часто засыпал прямо посреди игры или разговора. Один раз он заснул и чуть не упал со скамейки. Еще я увидел, что Алик все время держится за живот. Алик не умеет сказать, что он заболел, он даже не понимает, что заболел. Но я защищаю Алика и поэтому всегда слежу, не хромает ли он, и не держится ли за что-нибудь, и нет ли у него насморка или температуры. Когда Алик держится за живот, это значит, что он давно не ел. Это значит, что его бабушка заснула и не заставила его поесть, а сам Алик может забыть и пойти гулять, поэтому у него начинает болеть живот. И все последние дни Алик часто держался за живот, я даже сказал это в субботу его бабушке. Я сказал: «Пожалуйста, не засыпайте и не забывайте кормить Алика, вы же за него отвечаете, как вам не стыдно». Бабушка Алика сказала, что я хороший человек, и забрала Алика домой. Я действительно хороший человек. Я могу следить за этим по карточкам. Алик не может давать себе карточки, он не понимает, когда он ведет себя хорошо, а когда плохо. За это тоже отвечаю я.
Именно поэтому получилось, что я случайно побил Алика в воскресенье. Я просто хотел, чтобы Алик объяснил мне, что с ним происходит, потому что если я не знаю, от чего его нужно защищать, то я не могу его защищать. Я стал называть одну за другой причины, которые мог придумать. Их очень много, потому что Алик не умеет защищать себя сам. Я спросил, может быть, тебе опять дали пива? Один раз мужчины у ларька дали Алику пива, ему стало очень плохо, он плакал и чуть не прыгнул с балкона. Я спросил про пиво, но Алик не смотрел на меня, хотя я держал его голову. Тогда я спросил: «Это из-за дуры Веры?» Дура Вера ходит в нашу группу по лечебной физкультуре, она тоже совсем близко живет, напротив парка. Дура Вера, чуть что, снимает штаны, колготки и трусы и показывает всем, что у нее там внизу. Я-то отлично знаю, что там у нее внизу, мы с Верой друзья, хоть и не такие хорошие, как с Аликом. А вот Алик боится дуры Веры, и я ее ругаю, если она все это показывает перед Аликом. Я спросил Алика про дуру Веру, он пытался вывернуться, когда я удерживал его за голову, и мял рукой живот, но я понял, что это не Вера. Я стал спрашивать его про все подряд, потому что иначе я не знал, от чего его надо защитить. Я спросил про стройплощадку, про кроликов, про палку, про синего кита, про жвачки, но Алик только косил глазами и пытался вырваться. Я уже даже не знал, про что спросить. Тогда я попытался объяснить Алику, что я по нему скучаю. Тогда Алик стал закатывать глаза, чтобы не смотреть мне в глаза. Я сказал Алику, что я его люблю. Тогда он вдруг посмотрел мне в глаза как-то очень нормально, и мне показалось, что он сейчас все мне объяснит. «Ну? — сказал я. — Ну?» — и схватил Алика за щеки, чтобы он не мог отвернуться. Но Алик снова стал закатывать глаза, крутить шеей и мычать. Тогда со мной и случилось это. Так мы с Аликом попали в травмпункт.
Утром лоб уже почти совсем не болел. Мы с мамой пошли на лечебную физкультуру в поликлинику. Когда мы шли через двор двадцатого дома, я увидел Алика, он гулял с бабушкой. Нос у него был чем-то заклеен. Я побежал к Алику, хотя мама кричала мне вслед, и попытался с ним говорить, но Алик уворачивался, а его бабушка отпихивала меня и говорила: «Потом, потом». Тогда я сдержался и вежливо спросил, как Алик себя чувствует. Бабушка Алика сказала, что он чувствует себя получше. Тут подошла моя мама и тоже спросила, как Алик себя чувствует. Бабушка Алика сказала, чтобы я пошел погулял, и я стал ходить вокруг Алика в надежде, что он посмотрит мне в глаза, но Алик уворачивался. Поэтому я пошел обратно и услышал, как бабушка Алика говорила, что прошлой ночью Алик заперся у себя в комнате и что-то кричал, а что — было не разобрать. А сегодня ночью Алик убегал через окно, и его бабушка с папой обыскали все дворы и чуть не сошли с ума, но потом Алик пришел домой сам — правда, весь заплаканный. Тут они заметили меня, и я не успел услышать, куда Алик ходил. Я спросил, но бабушка Алика сказала, что они не знают. Тогда я спросил, пойдет ли Алик сегодня на лечебную физкультуру в поликлинику, и бабушка Алика сказала нет, Алику пока что нельзя много двигаться и наклоняться. Тогда я подарил ей конфету, которую мама дала мне вчера вечером и которую я не мог съесть из-за красных карточек. Я объяснил бабушке Алика, что если бы не карточки, я бы съел конфету сам, но я попросил ее у мамы, хотя и не мог съесть, чтобы на физкультуре отдать Алику. Так что пусть она отдаст ее Алику. Алику можно сколько угодно сладкого, ему для этого не нужны карточки. Бабушка Алика опять сказала мне, что я хороший человек. Я действительно хороший человек.
Я очень переживал, что Алик теперь не хочет со мной дружить и даже не хочет слышать мои извинения. Я очень боялся, что он никогда со мной не помирится. На физкультуре я немного отвлекся, потому что давал всем потрогать свой шрам, но потом пришла наш тренер Марина и сказала, что трогать шрам нельзя. Я не даю себе красные карточки за то, про что я не знал, что это нельзя, а то бы дела мои были совсем плохи. Но когда мы с дурой Верой после занятия пошли курить, она попросила потрогать мой шрам. Я уже знал, что это нельзя, и сказал: «Нет». Тогда Вера стала хватать меня между ног за штаны. Я ее отпихнул, но не всерьез, а в шутку. Тогда дура Вера засмеялась и сказала, что она меня любит. Дура Вера всегда мне говорит, что она меня любит. Она говорит, что будет любить меня всю жизнь. Поэтому, когда дура Вера курит, она всегда дает мне сигарету, хотя я не курю. Я складываю все эти сигареты дома, хотя они мне не и нужны, потому что выбрасывать подарки невежливо. У меня на шкафу стоит целая коробка из-под маминых сапог, полная Вериных сигарет.
Вечером я позвонил Алику и вежливо спросил его бабушку, нельзя ли Алику прийти ко мне в гости. Бабушка ушла спросить Алика, вернулась и сказала, что Алик хочет отдохнуть. Я вежливо спросил, какое у него настроение, и бабушка сказала — «хорошее». Я обрадовался, но мне все равно было очень больно, потому что я решил, что Алик меня теперь боится. Но я все равно очень обрадовался, что у него стало хорошее настроение. У него давно не было хорошего настроения. Я так и сказал маме, когда она пришла укладывать меня спать, а мама сказала, что все будет прекрасно и мы с Аликом помиримся. Но ночью мне приснилось, что Алик плачет. Даже не плачет, а как будто жалобно стонет от боли. Я страшно испугался и проснулся. Я прислушался и действительно услышал, как Алик стонет от боли.
Я побежал к окну и стал смотреть на двадцатый дом, хотя окна Алика выходят на другую сторону, во двор. И тут я понял, что Алик стонет не у себя дома, а совсем рядом, у меня за спиной. Я быстро повернулся, но никакого Алика не увидел. Мне было очень страшно и я хотел позвать маму, но от страха не мог пошевелиться. Из-за этого я услышал, что тихие стоны идут не из дома напротив, а из-под моей кровати. Я решил, что Алик опять сбежал из дома и через открытое окно залез ко мне под кровать. Я лег на пол и заглянул под кровать, но ночник туда не светил, и я ничего не увидел. Тогда я пошарил под кроватью рукой и вытащил наружу чудище.
Оно было очень грязное и какое-то липкое, и лежало на незнакомом старом синем свитере, тоже грязном. При ночнике чудище было особо не разглядеть, но я все равно увидел, что на нем очень много паутины из-под кровати и еще всякая грязь. Я немножко потряс чудище, но оно или очень крепко спало, или ему было совсем худо. Вообще-то оно выглядело так, как будто ему совсем худо, и очень жалобно стонало, не открывая глаз. Чудище показалось мне не очень страшным. Я стоял над ним и думал, что мне делать. Я подумал, что если я покажу его маме, то она очень испугается и потребует, чтобы я отнес чудище на улицу. Но по чудищу было сразу понятно, что на улице оно умрет. Я еще немножко потряс чудище, и оно опять застонало, но не проснулось. Тогда я очень тихо, чтобы мама не услышала, понес его в ванную.
Я помыл чудище в раковине. С мокрой шерстью оно стало каким-то совсем маленьким. Оно так и не проснулось и по — прежнему дышало очень тяжело. У чудища на боку было много маленьких круглых ранок, из них сочилась кровь, шерсть вокруг них слиплась. Тогда я так же тихо отнес чудище обратно к себе в комнату. Грязный свитер, на котором оно лежало раньше, я затолкал в шкаф под чемоданы и постелил чудищу свою старую футболку. На тумбочке были йод и ватные палочки, чтобы мазать мой лоб. Я помазал йодом все ранки на чудище. Оно скулило, но я шептал ему: «Терпи, терпи», и оно все вытерпело. Пока я мазал ему ранки, я увидел, что оно совсем изголодавшееся — у него даже ребра выпирали. Я не знал, что оно ест, и принес ему с кухни хлеба, кусок колбасы и помидор. Я поднес хлеб к носу чудища, оно потянуло носом воздух и сразу начало есть. Я думал, что оно от этого проснется, но оно не проснулось, только задышало ровнее. Колбасу и помидор оно тоже съело. Мне показалось, что чудищу стало получше. Оно явно могло бы съесть много чего еще, но я побоялся снова идти мимо маминой комнаты на кухню. Все лицо чудища была теперь в хлебных крошках и помидоре. Я вытер ему лицо рукавом футболки, на котором оно лежало. Я понял, что не могу отнести его на улицу, потому что оно погибнет. Самое умное было — спрятать чудище обратно под кровать. Я так и сделал — лег на пол и снова запихнул чудище под кровать, немного прикрыв футболкой. Чудище так и не проснулось, но я подумал, что это даже хорошо, потому что когда болеешь, сон — лучшее лекарство.
