Феликсу припомнился их недавний разговор. Шли через Дворцовый мост. Ветер без устали гнал воду, ожидалось наводнение. Феликс ненавидел такую погоду, она нагоняла тоску, в корне пресекала надежды на лучшее. «Ты куда подашься после школы?» — вдруг спросил Серёга. Феликс не знал, куда он подастся. В такую погоду, казалось, некуда подаваться. «В университет на исторический, — сказал Феликс, — а может, на филологический, ещё не знаю». Они миновали мост, выбрались на Невский. Здесь было многолюдно. От людей черно, мест же, куда они могли бы войти, укрыться от дождя — мало. Всё чаще Феликсу казалось, что количество людей несопоставимо велико с предназначенными для них помещениями — магазинами, кафе. Возникло ощущение, что главное там не товары и еда, а ничего не находящие, голодные люди, готовые покупать и есть что угодно. Феликс сказал об этом Клячко. «Да, — равнодушно согласился Серёга. — Надо или увеличить производство товаров и еды, или сократить людей. — Помолчав, добавил: — Сократить легче. Думать не надо. Да и опыта не занимать».
В рыбном магазине продавали копчёную салаку. Очередь выхлестнулась на проспект, растопырилась зонтами, поднятыми капюшонами. Серёга и Феликс сунулись в кафе-мороженое, на двери перед их носами возникла табличка: «Мест нет». Они перешли на другую сторону, втиснулись в пирожковую. Но и здесь необходимо было выстоять. В очереди переговаривались, пошучивали. Вот только над чем? Кто-то, поднимаясь в пирожковую, упал со ступенек в лужу и никак не мог подняться. Ха-ха, как смешно! Какая-то бабуся лезла к стойке, кричала, что ей неправильно дали сдачу. Её не пускали. Симпатии были на стороне мордастой продавщицы. Всё это могло бы позабавить, отвлечь от мрачных мыслей, если бы не вгоняло в бешенство. Феликс искал в себе силы жалеть людей, хоть это было непросто. Но должны же настать лучшие времена! Он усмехнулся, посмотрел на Серёгу. Того, похоже, одолевали противоположные чувства, столько презрения, если не сказать, ненависти было в его глазах. Феликс подумал, наверное, Серёга вспомнил что-то нехорошее. «А ты куда после школы?» — спросил он. «На переводчика», — мрачно ответил Серёга как о давно и окончательно решённом. «Вот как? — удивился Феликс. — И в какой, интересно, институт будешь поступать?» Серёга назвал московский институт, поступить в который было невозможно. «Какой язык будешь изучать?» — не отставал Феликс. «Да хоть суахили, хоть сингали!» — со злобой ответил Серёга. «Зачем это тебе?» — «Чтобы вырваться отсюда! Чтобы не видеть этих рож, вот этого всего!» — «Туда трудно поступить», — перебил Феликс, на что Клячко, внезапно успокоившись, ответил, что существует ежегодная квота для простых, так сказать, смертных и что он, выходец из рабочей семьи, так сказать, пролетарий, активный комсомолец, спортсмен, дружинник и т. д., крепко рассчитывает угодить в эту квоту. «Пусть попробуют не принять, подонки, до Верховного Совета дойду! Не по блату буду поступать, терять нечего». Феликс сказал, есть в этом что-то рабье: знать, что все идут по блату, и при этом надеяться на какую-то мифическую квоту. «Что же мне? — сощурился Серёга. — Встать у входа да заорать: держи блатных! Чтобы меня в «воронок» да в сумасшедший дом? Ладно-ладно, — снисходительно похлопал Феликса по плечу. — Посмотрим, как сам будешь поступать…» — «Ты что же думаешь, я…» — чуть не задохнулся от негодования Феликс. «Ничего я не думаю, только идиота из меня делать не надо!» — отмахнулся Клячко.
Да, разговаривать с таким человеком было совершенно бессмысленно.
Уже две недели Феликс не видел Наташи, образ её потускнел, стёрся в памяти. Одни бесстыдные видения вставали перед глазами. Его охватывал ужас. «Разве это… любовь? Одно, одно нас связывало! Я даже не знаю, что она за человек, не было времени поговорить».
Чем дольше он не видел Наташу, тем нелепее казалось задуманное, тем меньше было веры, что он решится. И тем одновременно было легче, так как не в Наташе было дело. В нём. Не Наташе, себе собирался принести Феликс очистительную жертву. Себя приносил в жертву себе, ибо ничего другого у него не было.
Феликс знал, что делать, но не очень хорошо представлял, как технически осуществить задуманное. Мало что дал визит в загс, где собеседницей Феликса оказалась вкрадчивая, сладкоречивая тётка. Она сочувственно выслушала его, вроде бы соглашаясь с доводами в пользу досрочного брака, — Феликсу исполнялось восемнадцать через год, — однако тут же начала вносить в ясное, как казалось Феликсу, дело многочисленные уничтожающие уточнения. Он и Наташа, оказывается, должны будут явиться в загс вместе с родителями, предварительно запасшись справками: с места жительства, мс та работы, из школы, из райисполкома, а также почему-то из милиции, психоневрологического, наркологического и кожного диспансеров. После чего будет создан специальный совет, куда, помимо членов комиссии по делам молодёжи, профсоюзных активистов, старых большевиков, войдут представители общественности. Он и вынесет окончательное решение. «Какой совет? Какая комиссия? — изумился Феликс. — Мы не настолько известные люди, чтобы нас знала общественность. Да какое этой общественности до нас дело?» Но тётка служебно — одними губами — улыбнулась, произнесла: «Следующий!» Вошла заплаканная с синяком под глазом женщина.
Феликс назначил себе день, когда поедет к Наташе, но малодушно перенёс его. Назначил следующий, но на пути к метро встретил Суркову. Она была румяная от лёгкого осеннего морозца, в красной вязаной шапочке. Феликс проводил её до дома. Они говорили о пустяках, но его не оставляло странное чувство, что Катя Суркова — красивая, сытая, гордая — в его власти. Границы её воли проходят внутри границ его воли. Как он захочет, так и будет. Феликс сам не знал, откуда эта уверенность.
…На следующий, кажется, день после котельной они заглянули с Клячко в пивной бар на улице Маяковского. Швейцар в галунах поначалу не хотел их пускать, но с Серёгой эти номера не проходили. Была в Клячко победительная наглость, сочетающаяся с занудством, мнимым законничеством, знанием неведомых уставов и положений, согласно которым не пустить его куда-либо не имели права. Всех имели. А его вот нет. Феликс, вступая в отношения с «папашами», официантами, барменами, прочими представителями так называемой сферы обслуживания, почти всегда капитулировал. Если существовала хоть малейшая возможность не пустить, «папаша» не пускал. Если была хоть малейшая возможность избежать общения с «папашей», Феликс избегал. Серёга — другое дело. Он был с этой сволочью, как рыба в воде. Табличка «мест нет» на дверях пивной никоим образом его не обескуражила. «Товарищи, товарищи, у нас заказано!» Серёга уверенно протолкнулся к двери. Как только швейцар приоткрыл её, чтобы впустить грузина, Серёга и Феликс прорвались внутрь. «Папаша, папаша, всё в порядке! — Серёга пришлёпнул к белой, пухлой, забывшей труд ладони папаши металлический рубль. — Эдик! Где мы садимся?» — крикнул в зал. Устроились за столиком у стены. В ожидании пива, ставриды, солёных сухарей Серёга с наслаждением откинулся на низкую спинку стула, закурил. Феликс не умел наслаждаться жизнью. В ресторанах, кафе, барах чувствовал себя скованно, неуютно. Ему казалось, все смотрят на него с иронией, официанты презрительно кривятся. Когда приносили счёт, Феликс платил, не подымая глаз, словно это он виноват, что официанту приходится его обсчитывать. Серёга, напротив, не стеснялся внимательнейшим образом изучить счёт: «Ты что-то напутал, старичок, не могли мы столько сожрать, посчитай по новой». Феликс давно понял, чем они разнятся с Серёгой. Феликс — вечно одинаковый, вечно один и тот же. Серёга — какой хочет, каким надо быть в данных обстоятельствах. В тот раз Серёга был наблюдательным и умным. «Ну как там у тебя с этой… Надюшей?» — «Наташей…» — Феликс сто раз давал зарок не говорить с Серёгой о сокровенном и в сотый же раз выложил всё как на духу. «Так-так, — с живейшим интересом выслушал Клячко, длинно отпил из кружки. — Значит, всё нормально? А то, бывает, нарвёшься на строптивую идиотку — в последний момент в кусты!» — «Не скажи, — возразил Феликс, — покорность она… унизительна, убивает самый смысл». — «Смысл чего? — усмехнулся Серёга. — Этот смысл покорностью не убьёшь». Если хотел, Клячко говорил умно, лаконично. Он читал не меньше Феликса. Только Феликс полагал это в своей жизни едва ли не главным. Серёга — мелочью, не заслуживающей серьёзного разговора. «Не ищи смысла, где его нет, — посоветовал он Феликсу, — много их ещё будет, сердешных. О каждой думать… Но первая — это важно. Как с ней, так потом и дальше».
В подъезде Феликс рывком притянул к себе Суркову, впился ей в губы. Взгляд её на мгновение сделался изумлённым, потом затуманился. С закрытыми глазами она оплывала в его руках, как свечка. Феликс не знал, зачем ему это? Что за непотребная лихость? Это же гнусно, недостойно — целовать Суркову с холодной душой, из одного лишь желания проверить давнее Серёгино предположение. Феликс подумал, решившись не бросать Наташу, он, как ни странно, сделался хуже: злее, циничнее, равнодушнее. Оставив растерявшуюся Суркову в подъезде, Феликс выбежал на улицу. Под ногами хрустели, дробились тонкие кружевные лужицы. Чистейшее синее небо казалось стеклянным. Он решил: если Наташа не позвонит сегодня и завтра, послезавтра он поедет к ней в общежитие. Через три дня намечался школьный вечер. И хоть два эти события никак не были связаны, Феликсу отчего-то непременно хотелось съездить к Наташе до вечера.
