На столе появились графинчики с заказанными коньяком и водкой, биточки — котлеты, салаты и даже салфетки: их Селиванов брезгливо отодвинул подальше, на край стола.
Когда наполнили рюмки, Селиванов хотел произнести тост, но открыв рот, выругался, встал и направился к оркестру.
Оркестр словно нотой подавился и тихо заскулил про бродягу, который бежал с Сахалина. Только неслыханная щедрость Селиванова могла заставить оркестрантов решиться на этот подвиг.
— За друга моего, за твоего отца! Пусть ему будет после этой смерти другая жизнь, чтоб не ушел он весь в землю, а над ею поднялся и улетел от этой земли к… матери!
Оболенский живо глотал котлеты-биточки. Глядя на него, жрущего и чавкающего, Селиванов сказал угрюмо:
— А ведь тебя тоже Иваном зовут, а вот назвать тебя Иваном не могу! Ванькой только если! У мамки в пузе ты был больше Иваном, чем сейчас!
Тот улыбался, жевал, хватал графин и наливал снова. Он на глазах раскисал и весь расползал-ся. И вдруг заплакал.
— Все равно всю жись зло буду иметь! Пошто не сказал про отца?
— Заткнись! — буркнул Селиванов.
— Я с тобой, знаешь, что сделаю! — пьяно залепетал Оболенский. — Я на тебя трактором наеду и поворот включу и буду тебя гусеницей в землю втирать! Во чего я с тобой делать буду!
— Балда, — вяло сказал Селиванов.
— Я тебя трактором…
Селиванов налил ему еще.
— Я петь хочу! — заявил он.
— Пой, дура!
Оболенский вскочил, выпучил глаза и заорал дико, обращая на себя внимание соседей:
Ох, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходит-шевелит,
А мне пощупать не велит!
Больше он ничего вспомнить не мог, крикнул: «Э-э-эх!» и затоптал на месте, перебирая ногами: он плясал. Парни с соседнего столика окружили его, хлопая в ладоши, закатываясь в хохоте и подмигивая друг другу.
— Селиваныч! — завыл Оболенский. — Я угостить их хочу! Тот молча достал из кармана пиджака четвертак и бросил на стол.
— Всех напою! Имею право!
Мальчишки обнимали его, хлопали по спине, перетащили за свой столик, посадили на колени к девчонке, которая щекотала его и разрешала себя лапать.
Селиванов мрачно сидел в одиночестве, пил и не пьянел. Еще один четвертак улетел из его кармана за соседний столик, откуда визги и крики соперничали с оркестром. Появился админист-ратор и что-то говорил парням, показывая рукой на дверь.
Селиванов поднялся, кинул на стол еще четвертак, подошел к компании и стащил Оболенского с девчонки. Возражавших парней утихомирил коротко: «Цыц, щенки!» Те злобно переглянулись, но смолчали.
Придерживая Оболенского, он вышел с ним из ресторана. Было темно и холодно. Оболенский вырывался, кричал: «Не хочу!», получал тумака и всхлипывал.
— На вокзал пойдем, покимарим до автобуса… Не получились поминки по другу моему! Да иди ты, балда! Надоел ты мне…
Лампочка над входом в ресторан, еще несколько на столбах, а дальше темнота. Они плелись медленно, на ощупь. Торопиться было некуда. В конце проулка, около вокзала, на кривом телеграфном столбе светилась чудом уцелевшая лампочка. И здесь вот они нос к носу столкнулись с мальчишками из ресторана. Девки с ними не было.
— Ну-ка, дед, вытряхай карманы! — прошепелявил один из них, толкнув Селиванова.
— Чего-о!? — Голос перехватило. Мигом очнулся Оболенский, отступил в темноту.
— Карманы вытряхай! — повторил другой, понижая голос до баса.
— Ах вы щенки блохастые!! — задохнулся от ярости Селиванов. — Это вы на меня!? Да вы знаете, кто я есть? Да вы, мокрицы, такого в кино не видали! Ванька!
Но Оболонский растаял, как привидение. А парни стояли, криво ухмылялись и шевелили руками в карманах.
— Выворачивай карманы, старый хрыч, а то схватишь по геморрою!
Селиванова затрясло.
— Пугаешь, сопля косматая!? Да меня чекисты пугали и в землю полегли! Власть пугала да утомилась! А вы… А ну брысь отседа, недоделки!
— Санька! — с радостным изумлением завопил один. — Он — против власти! А ну врежь!
В глазах Селиванова сверкнуло. Его отбросило, но он не упал. Второй удар был по голове. Кто-то обхватил его сзади, кто-то шарил в карманах…
— Есть?
— Есть!
— Выблядки!! — заорал Селиванов. — Перешлепаю!!
— Санька, ковырни гада, чтоб не хрюкал!
От острого удара в бок Селиванов прогнулся в коленях и — отпущенный упал.
В проулке никого не было. Боль мешала подняться. Он дотронулся до бока и ощутил мокроту. И вдруг понял: ударили ножом. Конечно! По бедру потекло. И запах. Он знает этот запах… — Это что же? — спросил Селиванов. — Они меня убили? Они? Щенки?! — Обида заглушила боль. И вдруг сказал с облегчением: — Ну и слава Богу! Какого мне хрена жить! Вот и подохну сейчас под забором. Как мне и положено…
Он хотел лечь по-человечески, пока не потухнет сознание. И подохнуть спокойно. Он лежал посреди проулка, зажимал рукой рану, глядел в небо. И представлял себе: утром пройдет кто проулком, увидит его труп, испугается…
«А хоронить-то некому будет? — Мысль пришла внезапно. — В Иркутск ведь никто не сообщит… Вот до чего дожил!» — Он тихо всхлипнул. — «Господи, как обидно!..»
А смерть не шла. Не шла, сука! Помучить хотела: чтоб не от раны, а от обиды помер; чтоб жизнь свою проклял; чтоб умолял ее, смерть подлую, поторопиться; чтоб благодатью ее назвал!
Черноту хлебом не корми, дай ей о себе светлое слово услышать…
— Ай, Ваня! — шептал он. — Если ты есть где-то, радоваться должен: свидимся скоро! Хотя навряд — в разных местах находиться нам с тобой… Может, замолвишь словечко? Ведь тебе-то одно добро делал! Ту картечину что считать! От ее и следа не осталось. В ногу — это не в бок. Мне вон в бок, а и то терпимо…
И тут примерещилось ему, что он смех Иванов слышит. А Ивана не видать…
Разве справедливо Ивану смеяться над ним, когда смерть ему в глаза глядит?..
Спина меж тем заныла. На земле были камешки. Да и холод от нее шел. Селиванов поежился. И вдруг сообразил: «А рана-то, может, и не смертельная вовсе…»
Не успела мысль эта сквозь мозг пройти, как он уже был на ногах. В боку резануло, защипало, заломило. По ноге, до самой пятки, ручеек потек. Но разве ж это смерть?!
— Во жизнь собачья! — сказал он громко. — Помереть и то по своей воле не дадено…
Он озадаченно покачал головой. Зажал рукой рану и поспешно заковылял к вокзалу.
Бродяги. — Ред.
